– Сейчас чаю напьёмся, к директору пойду докладывать, – услышал я. – Мать, у тебя там на завтрак что приготовлено?
– Лепёшки горячие, – ответила тётя Маша и открыла заслонку. – Мальчики, вы тоже… Ох, а половик-то!..
Она так и остановилась, не договорив, держа заслонку в руках, потому что Мишка, вскочив, запутался в половике и потащил его за собой, разливая молоко. Испуганный лисёнок с писком метнулся под кровать, а Мишкины и мои босые пятки горохом простучали по ступенькам крыльца. Мишка вытащил меня за руку из комнаты с такой быстротой, что я и опомниться не успел.
– Упаду, – крикнул я, спотыкаясь о последнюю ступеньку. – Мишка, с ума ты сошёл?
Мишка стоял передо мной весь красный, широко расставив ноги, засунув руки в карманы штанишек.
– Эх ты, тетеря, – выговорил он наконец, – на лисёнка засмотрелся, а про уши забыл? А я, брат, всё слышу. Как трава растёт, слышу. Ты как думаешь, зачем отец в лес ездил?
– Ну… – только и сумел ответить я.
Мишка минутку помолчал и рукой закрутил хохол на затылке.
– Вот тебе и ну, – не вытерпел он наконец. – За золотом! Вот зачем! Мы-то с тобой в пещере открытие сделали, так то не золото, а слюда оказалась. А отец золото привёз. Настоящее. Вот!
Мишка опять замолчал. Ему, видно, очень хотелось посмотреть, как я мучаюсь.
– Мишка, – не вытерпел я наконец. – Да Мишка же! Расскажи!
– За золотом! – повторил Мишка. – Он слыхал, отец-то, в старину, до революции значит, хищники его в речке Безымянной мыли. И поехал один. Никому не сказал. Не смеялись чтобы, если ошибка выйдет. А там его – куча. С собой привёз, целую ложку. Вот!
Мишка от волнения не мог стоять на месте: он сел на ящик, вскочил, снова сел… А я стоял чуть дыша, шевелил губами и не мог ничего сказать.
– Мишка, – выговорил я наконец, – хищники – это же медведи…
Мишка так и покатился со смеху.
– Уморил! Люди это, ну, вроде бандитов. Они золото найдут где, в речке и моют. А на это закон есть, золото всё надо государству сдавать. А кто не отдаёт – тот, значит, бандит. И ружья у них есть. Они даже убить могут. Понял?
Я прислонился к перилам крыльца, схватил стойку рукой и молчал. Говорить не мог. Мишка тоже замолчал, сдвинул брови, нахмурился. Даже весёлые веснушки на вздёрнутом носу, показалось мне, сделались жёсткими и упрямыми.
– Отец всё золото на машины истратит, – заговорил он медленно, точно сам с собой. – А про нас смеётся, что у нас Аскания. А какая уж это Аскания? Два ежа, да вот лисёнок, и то мамка выкинуть обещается.
– Мишка, – перебил я его. – Я понял, нам заповедник устроить? Да?
– Заповедник! – сказал Мишка и ногой притопнул. – Золота набрать мешок или два мешка. Теперь-то уж устроим. Лесной, как на Кавказе, настоящий, в который звери сами собираются. Они ведь умные. Идёшь ты, к напримеру, по лесу, а навстречу, из кустов, лосиха. А за ней лосёнок. И не боится вовсе. Идёт, а у самого ножки-то длинные да тоненькие, – протянул он. На минуту даже голос его и глаза смягчились, точно он описывал что-то удивительное, видимое ему одному. Но тут же спохватился и недовольно откинул чуб. – Здоровенный, должно, идол, – сказал он небрежно. – Треск от него по лесу идёт, так и ломит. Вот завтра стяну у матери хлеба ковригу и айда!..
– А как дорогу найдёшь? – спрашивал я, замирая от волнения. – Кто тебе её покажет?
– Кто? Да мне в лесу каждый кустик – сват. Я разве когда заблужусь? Сказал отец – по Северной до Глухариной речки, а через неё – вплавь. А там по тропке на перевал, до липы, что громом припалило. По всем приметам дойду. И очень просто. Вот только с кем идти-то? – перебил себя Мишка и оглянулся, словно разыскивая где-то в углу двора желанного попутчика.
– Митька Косой, как до дела – побоится, – рассуждал он сам с собой, – Васятка – тот и пойдёт, да по дороге раскиснет, Витька – ему только шепни, как в дырявом решете – ничего не удержится. Всем разболтает. А у Федьки всю ногу разнесло, мать ему парит, да никак не нарвёт…
С каждым именем Мишка широко взмахивал рукой, точно отрубал.
Я стоял, бледный от унижения, не веря своим ушам.
– Миш, а я?.. – проговорил я наконец. – Я не боюсь. Вот нисколечко! И не разболтаю. И нарывов у меня никаких, совсем даже не бывает, у меня на пятке кожа толстая – как у слона. Смотри.
Я быстро подхватил рукой правую ногу под коленкой и поднял её к самому Мишкину носу, тыча пальцем в подошву с прилипшим к ней зелёным листиком.
Мишка молча внимательно осмотрел листик и перевёл глаза на меня.
– Тебя? – медленно переспросил он. – Где тебе! От тебя ещё городом пахнет, слаб значит. Не сойдёшь.
– И вовсе не пахнет! – задыхался я от волнения. – Не пахнет. Я уж две недели тут живу. И мы с тобой на пасеку ходили и открытие делали, и всё. Нечего было и дружить, если… если сам теперь…
Я больше не мог говорить, отвернулся и стоял, стукая ногой о ступеньку крыльца. Плечи мои вздрагивали, я крепился изо всех сил, но удержать слёзы обиды не мог.
Не глядя я чувствовал, что Мишка, как всегда в трудные минуты, ухватился за хохол и крутит его изо всей силы.
На дворе наступило молчание.
– Возьму! – проговорил вдруг Мишка решительно и даже ногой топнул. – Гляди у меня только, коли не дойдёшь!
Он ещё помолчал и договорил уже деловым тоном:
– Тётке скажи – к деду Софрону на пасеку пошли. На целую неделю. Хлеба пускай даст и сала. А мы за неделю обернёмся. Опять же мешок возьми, покрепче. На золото. И айда!
– Айда! – крикнул я в восторге.
Индюк, мирно гревшийся на солнце около крыльца, отскочил в сторону и сердито заболтал что-то несуразное.
– Айда, Мишка! Золота наберём много. Только чтобы и дяде Павлу осталось на машины. И всё у нас будет. И лосёнок и… – я вдруг почувствовал, что краснею. Можно или нельзя сказать? – Миш, а если халвы купить? Ореховой? Я очень люблю. Останется?
– Останется, – снисходительно разрешил Мишка. – Непременно. Даже для всех мальчишек. И для физкультуры в школу штуки разные, турник и всё, как в техникуме. Это как пить дать. Только смотри, ребятам – молчок. Разболтают, и всё пропадёт. Ну, бежим!
– Куда это ещё бежать? – послышался с крыльца сердитый голос. – А мне воды? А рыбы решето? А куроцапу ящик?
– Ишь, памятливая! – проворчал Мишка. – С тобой враз уйдёшь!.. Айда за водой, Серёжка. Без нас кто зверей покормит? Всё она, уж знаю. Вёдра вон там, в сенях стоят.
– Сейчас, тётя Маша! – закричал я в восторге и перекувырнулся через голову так ловко, что опять очутился на прежнем месте.
Индюк обозлился пуще прежнего, опять заболтал и даже приноровился клюнуть меня в голую пятку, но не успел. Калитка хлопнула, мы вперегонки, звеня вёдрами, кинулись вниз по тропинке.
– На Северной бобров ещё развести… – пропыхтел Мишка, нагибаясь с мостков зачерпнуть воды.
В путь
– Не пускает тебя? Тётка-то?
– Пускает. Только целый час мне читала: и чтобы не купался, и не простудился, и не заблудился… Если бы не дядя Петя – ни за что бы не пустила. «Я, говорит, из-за этого непослушного мальчишки на десять лет постарела». Дядя Петя смеётся: «Ну что там на пасеке страшного? Разве пчёлы покусают». А она говорит: «Они и там на медведях верхом ездить наловчились». И она уже домой в Москву письмо написала, чтобы мама или папа приехали за мной смотреть. Она больше терпеть не может. От папы сегодня телеграмма пришла, он в отпуск приедет.
Мишка левой рукой закрутил хохол и крепко его дёрнул.
– Все они на один лад, – подвёл он итог. – Покою от них нет. Моя тоже: «Покуда ты на глазах, я и дышу», – говорит. Ну, стало быть, сегодня идём. Ночью, пока не посветлеет. Чтобы подальше уйти, если искать начнут. А то ещё словят – смеху на весь завод хватит, не хуже того медведя. Тебя на сколько пустили-то?