Однако, свернув за угол избы, Толька чуть не наткнулся на немецкого солдата, стоявшего спиной к нему. Подняв голову, солдат к чему-то напряженно прислушивался… «Голуби!» — сразу сообразил Толька и похолодел от страха. Птицы, которых он прятал на чердаке, должно быть громко ворковали. Услышит немец, обязательно перебьет всех! Как же тогда послать весть Митьке, к чему тогда наблюдать за фрицами?!.
И, недолго думая, Толька во весь голос заорал: «Выходила на берег Катюша…» Слухом Толька не отличался, но голосом обладал весьма пронзительным. Вышло здорово: фриц даже подскочил от неожиданности. Обернувшись и увидев перед собой покрасневшего от усердия Тольку, немец сердито шагнул к нему, размахнулся и отвесил здоровенный подзатыльник, от которого певец кубарем полетел в кусты. А солдат потер кулак, ухмыльнулся и, пробормотав «Гут!..», пошел прочь.
Толька же, сидя на земле и потирая оцарапанную колючим крыжовником щеку, удовлетворенно подумал: «Больно, зато голубей спас!»
Было совсем темно, когда Митька добрался до землянки. Он сразу же бросился к деду, лежавшему на нарах.
— Дедушка, дедушка! — задыхаясь, выкрикнул Митька. — Наших партизан фашисты поймали! И объездчика Дроздова тоже. Вместе одной веревкой связаны. А один так избит, что все лицо в крови! Я его не узнал… Там еще Коля Маркин и Павел Смирнов!..
Дед тотчас подскочил на нарах, как ужаленный, и, больно схватив Митьку за плечи, сказал очень тихо, сквозь зубы:
— Ты что, Митрий, шутки шутить надумал? — Но, вглядевшись в огорченное, взволнованное Митькино лицо, громко крикнул: — Ах ты, черт побери!.. Вот беда-то!..
Сразу помрачневший, дед, зажигая коптилку, угрюмо спросил:
— И сильно, говоришь, побиты?
— Сильно, все в крови…
— Что же делать-то?.. — растерянно протянул лесник, дрожащими руками набивая табаком свою носогрейку.
— Убьют их, если не освободить, — сказал Митька.
— Точно, Митрий. Выручать надо! Только тут уж Федька не поможет.
Эти слова Егора Николаевича напомнили Митьке об увиденном им гитлеровском офицере. Наклонившись к уху деда, Митька шепотом сказал:
— А знаешь, кого я видел? Того самого фашиста, который наш дом велел сжечь и тебе голову разбил! Он этим отрядом командует… Да ты не слушаешь, деда?..
Егор Николаевич молчал. Он торопливо обулся, потом зарядил двустволку, опоясался партонташем и подозвал Шанго.
— Ну, Митрий, жди нас. Сиди здесь с Федькой и никуда…
Не сказав больше ни слова, лесник скрылся в ночной мгле. Широко шагая, старик направился в сторону озера Валли.
— Ты куда это шубу тащишь, Анатолий? — строго спросила бабка, увидев, что Толька снимает с колка отцовский тулуп.
— Что-то жарко спать в избе сегодня, бабушка. Я на чердаке лягу, — небрежно ответил Толька. — Там хорошо на сене…
— Видали такого?! — всплеснула руками старушка. — Все лето в избе спал и жарко не было, а под осень ему вдруг жарко стало! Положь, положь шубу на место! Кому говорю?
— Бабушка, да я сегодня хорька ночью подкарауливать буду, а то он еще голубей загрызет. Курицу-то слопал…
При упоминании о курице, которую бабка с таким трудом сберегла от фашистских лап, старушка смягчилась. Да и мать вступилась за Тольку. Теперь уже сама бабка принялась наставлять внука, что ему надо взять с собою, чтобы убить хорька.
— Бабушка, я топор возьму. Как трахну хорька по голове, из него и дух вон!
— Топор, топор… В темноте и не попадешь то-пором-то, голова садовая! Возьми лучше вилы. Как увидишь, так и коли.
И бабка сама отправилась во двор и принесла вилы.
Толька взобрался на чердак, натаскал к окну сена и устроился поудобнее. Усевшись у окна, он выглянул на улицу. Около дома дяди Максима ходил гитлеровский часовой.
— Вот черти, хвороба бы их забрала! — вполголоса пробурчал Толька, вспомнив, как ругала немцев бабка.
Уже совсем стемнело, когда послышался вдруг шорох крыльев и на подоконник чердачного окна уселся голубь. «От Митьки!» — сообразил Толька. Он ощупью снял с лапки птицы записку и, отбежав в дальний угол чердака, чтобы не было видно с улицы, зажег припасенный заранее огарок.
«Делай все, как я сказал. Гляди в оба, сообщи, когда двинутся», — писал Митька. Толька вздохнул и снова занял свой пост у окна. Его трясла нервная дрожь, он вздрагивал при каждом шорохе, хотя и хорошо знал, что это всего-навсего шуршат мыши, копошащиеся в углу, в сене. Тольке страшно хотелось убежать с темного, пустого чердака вниз, в теплую избу, где спит мать и похрапывает на печке бабка. Но он отгонял от себя это желание. Дело было слишком серьезное. «На этот раз докажу Митьке, что я не трус…» — подбадривал он себя, вглядываясь в темную, пустую улицу.