— Вот и рассказываю. На Лашманской вырубке медведь задрал корову. Пойдем на ночь в засаду и самого его уложим. Согласен?
«Зачем упускать такую добычу?» — думаю. Мысленно вижу вырубку и на ней убитого нами медведя.
— Согласен, Ефим Михалыч, — только и успел я сказать.
А Михалыч быстро повернулся и выбежал из избы.
— Приходи скорей, буду ждать! — донеслось до меня со двора.
«Ай-яй, какой ты прыткий, Ефим-Петушок! Увидел следы и засуетился».
Ефим из русских. Но по-марийски говорить умеет не хуже иного марийца. Он в деревне нашей к одной вдовушке в дом вошел, вот его и прозвали «Ефим-Петушок». Ефим много лет служил лесным сторожем, но не было слышно, чтобы сказали, мол, Петушок убил медведя. Я тогда еще был молод и мало знал Ефима. Да и сейчас вспоминается мне он чаще всего по той памятной охоте на медведя…
Когда я пришел к Ефиму, он уже собрался и ждал меня. Не мешкая ни минуты, мы тронулись в путь.
Еще в дверях Ефим меня предупредил:
— Не надо попадать людям на глаза: удачи не будет. Пойдем по-за гумнами.
Шагая п) тропинке через поле, он рассказывал:
— Когда идешь по делу да навстречу баба попадет — лучше воротись домой. Все равно удачи не будет. Кошка перебежит дорогу — тоже охоты не будет.
Но на этот раз на опушке леса мы встретили не бабу, не кошку, а мужика из нашей деревни, Ивана Сергеева. Он возвращался домой с Лисьего болота и нес полное ведро клюквы.
Как только мы разминулись, Ефим продолжил:
— Счастливый человек встретился, у него восемь сыновей. Будет и нам удача.
Радуется Ефим. Он все говорит, говорит, я только успеваю поддакивать: «Да-да… Так оно… Верно…»
За сосновым бором тропинка пролегла ложком, а тут мы выбрались и на Лашманскую вырубку. Когда-то здесь очень давно глухо шумели угрюмые ели. Говорят, в царствование Петра Великого их с корнем вырывали и увозили на Волгу, а потом отправляли для строительства кораблей.
Мы свернули с тропинки… Вдруг Ефим вытянул указательный палец:
— Видишь? Вон лежит корова.
Кроме груды хвороста я ничего не вижу.
— Где?
— Да вот же, гляди лучше, — Ефим потянул меня к хворосту.
Под грудой хвороста и в самом деле была корова. Земля вокруг утоптана, видны пятна крови.
— А зачем ты ее закидал сучками? — поинтересовался я.
— Не я закидал, — ответил Ефим. — Медведь ее завалил хворостом…
Солнце опустилось к горизонту, оно освещает теперь только макушки деревьев и скоро совсем скроется. А нам предстоит еще приготовить места, узнать, кому и откуда стрелять.
— Вот как, братишка Миронушка, слушай, — говорит Ефим. — Хоть сердись, хоть не сердись, а в медведя первым я должен стрелять. Если не свалю его, а только пораню, тогда пали ты. Как-никак, я все же старый охотник — десять лет в лесу живу… А вот ты, кроме глухаря да зайца, никого не убивал. Позор! — твердо закончил Ефим и этак пренебрежительно сплюнул.
— Ефим Михалыч, — говорю я, — да ведь и я не в свидетели пришел с тобой в лес и не для того, чтобы помогать тебе ношу нести… Нам обоим надо разместиться одинаково удобно.
— Так-то оно так, — отвечает Ефим, почесывая затылок.
И тут я понял, что ему хочется убить медведя непременно самому.
— Да ведь здесь медведь будет все равно, что на привязи…
— Как разместимся? — перебиваю его рассуждения.
— Как договорились, — отвечает он. — Я заберусь вот на эту ель (показывает на дерево, что около задранной коровы), а ты полезай на ту (он вытянул палец в сторону одинокой ели поодаль от медвежьих запасов).
— Как бы там ни было — медведь… Не шутка вступать с ним в единоборство, — говорю ему.
— Пусть он сначала придет, я уж ему покажу, — прервал меня Ефим.
Пожелав друг другу удачи, мы разошлись. На елке я устроил сиденье, да такое — хоть спать ложись!
«Ждать да догонять — хуже всего», — говорят в народе. И верно. В воздухе влажно, ночь осенняя, знобит. А нам теперь нельзя шевелиться: в ночной тишине каждый шорох слышен далеко. Да и луна отчего-то взгрустнула, светит тускло. Но ничего, медведь не заяц, не промажешь и в потемках.
Сначала я сидел, осторожно прислушивался и до боли в глазах вглядывался в темноту. Потом все это надоело и я задумался: «Корову он задрал совсем недавно, пока еще сытый… Придет ли он сюда сегодня?» И я… задремал. Вдруг раздался оглушительный выстрел. Открываю глаза. От елки, на которой сидел Ефим, покатился большой темный ком, затрещали сучья, зашуршали ветки кустарника, и все стихло.
Я не могу понять, что случилось. Спускаюсь с елки, бегу к Ефиму сам. Он лежит под елкой, ружье валяется в стороне.
— Ефим Михалыч, Ефим Михалыч! — кричу ему. Но он только стонет.
Теперь все кончено — охота не состоится. А как же он-то попал медведю в лапы? Подобрал Ефимово ружье — оно переломлено, два обломка болтаются на ружейном ремне.
Стоять да думать толку мало. Надо спасать Ефима. Я закинул за плечо ружье, принялся поднимать друга. Он тяжело дышит, шагать не может. Я взвалил Ефима на плечи и побрел к дому.
Если бы кто увидел это шествие с охоты, наверно, удивился бы.
Я с трудом дотащил Ефима до опушки леса. А когда сел отдохнуть, услышал первые слова:
— Я живой?
— Живой, живой, Ефим Михалыч, — говорю ему. — Рассказывай, как умудрился под медведя угодить.
— И он стал рассказывать:
— Сижу, смотрю… Глядь, медведь у самой елки, внизу, подо мной. Идет, крадется, совсем как кошка: ни единого звука. Я сразу и обомлел; ружье выронил из рук… Выстрел слышал, дальше не помню.
— Так что ж, выходит, медведь сам стрелял? — говорю ему.
— Выходит, так. После выстрела и сам я с елки сорвался…
— Посмотри, что сделал медведь из твоего ружья, — говорю ему.,
— Вот так-так! — печально протянул Ефим.
— Поэтому оно выстрелило. А напуганный выстрелом медведь удрал.
— Братишка мой, Миронушка, умоляю тебя: никому-никому не говори об этом. Я тебе лесу на сруб дам.
Я дал слово молчать.
— Вот тебе и счастливый Иван Сергеев и его восемь сыновей, — говорю ему. — Вечером мы его здесь же повстречали с тобой.
— Не говори, Миронушка. Я теперь и сам понял: приметам верить нельзя.
А еще вот как было.
После уборки хлебов, когда люди стали копать картофель, я закинул за плечи ружье и отправился с ночевкой на Волгу, к устью- Малой Кокшаги. В такую пору утки готовятся к отлету. Сюда они прилетают с верховьев Малой Кокшаги и собираются в большие стаи.
Я вышел к Волге, но уток нет. Что делать? Искать их на озерах и по лугам — толку мало: перелетные птицы редко садятся на озера просторных лугов, а местные выводки напуганы еще в середине лета, во время сенокоса… Сам я охочусь на уток только поздней осенью: перед отлетом они бывают жирные, а их пух — густой и мягкий.
Но утки с верховьев малых рек к Волге еще не спустились. Это значит — осень нынче будет затяжная. Сожалея о потраченном попусту времени, я решил обойти лесные старицы Малой Кокшаги.
Бродя по кустарникам, я спугнул со стариц несколько утиных стаек. Подойти поближе к воде незамеченным невозможно: растительность густая, утки быстро улавливают шорох в кустах. Мне остается одно: пробраться к берегу старицы вечером или рано утром и ждать прилета уток на кормежку. А времени было немногим более полудня.
Я вышел к берегу Кокшаги. На костре согрел чай, закусил да прилег отдохнуть. На противоположном берегу реки дубы оголились, и только на низкорослых кустарниках кое-где еще виднеются пожухлые листочки. Под деревьями лежит пухлый ковер разноцветных листьев. Перевожу взгляд на воду. Прозрачная, она блестит серебром, видно даже дно реки. Временами из воды выпрыгивают сорожки и, блеснув на солнце белыми чешуйками, быстро скрываются в воде. Очаровательная осенняя картина!