Прослушав здесь снова положенные молитвы, люди уселись наконец возле записа за низкие столы — совры. Каждая семья имела свой стол: четыре вбитых в землю и соединенных перекладинами столба с приколоченными к ним двумя широкими досками, на которые подавалась еда; вдоль столов устанавливали длинные скамьи. Богатые семьи воздвигали над соврой крышу, а позади скамей втыкали кукурузные стебли, отчего все сооружение смахивало на хлев. Приятно было видеть купу таких хлевов близ церкви либо, если церковь далеко, возле управы, полных веселящимся людом, который собрался вместе справить праздник…
У Джюрицы не было семейной совры. И он с несколькими сверстниками, которые не были голодны и не сели за стол, поджидал в сторонке, когда священник выпьет в честь праздника и начнутся танцы. Как только народ уселся, поп поднялся с места, Обрад зазвонил. Все встали как по команде. Всяк снял шапку и прочел за своей соврой молитву. Поп спел тропарь, выпил чару вина и уселся. Начался обед. Грянула музыка…
Сбежались в хоровод парни и девушки, за которых остались хозяйничать и прислуживать невестки. Закружилось первое коло[5], за ним второе, третье… В конце обеда Сретен повел под свирель мачванку, а Джюрица заказал цыганам ситниш. Молодежь, услыхав скрипки, кинулась к Джюрице. Заколыхалась стена молодых веселых плясунов, пыль летит из-под их легких ног, дробно выбивающих такт; звякают мониста, дружно и весело пиликают скрипки. Сердце прямо рвется из груди, на душе тепло, приятно — так бы и обнял всех этих славных, добрых людей, которые умеют так веселиться и радоваться.
Нелегко тому, кого вдруг обожжет обида среди этого веселья. В коло Сретена осталось не более десятка парней — сущий позор для хороводчика. Тут могла бы, пожалуй, помочь только «политика», но не искушенный в таких делах Сретен дал сердцу волю. Ведя коло, он приблизился к Джюрице и сзади подставил ему ножку, тот запнулся и упал. Цыгане и свирель мгновенно умолкли, в руке Джюрицы сверкнул нож.
— Эх ты, удалец, со спины нападать?! — крикнул он и, вытаращив глаза, кинулся на Сретена, который стоял, весь побелев, недвижим, как истукан.
Мигом со всех сторон протянулись руки и схватили Джюрицу.
— Назад, кому жизнь дорога! — крикнул Джюрица, размахивая ножом, и, вырвавшись, снова кинулся к Сретену, но того уже загородила тройная стена парней, а на плечо Джюрицы, точно с неба, свалилась тяжелая рука старосты.
— Постой-ка, парень, поговорить надо!
Джюрица от удивления разинул рот и встал как вкопанный.
— С тех пор как стоит наше село, — продолжал староста, — ни один человек не опозорил наш святой праздник кровью. Ты хочешь быть первым?
Джюрица начал приходить в себя.
— Не я, а он… все видели… я как дурак грохнулся на землю… Он еще будет мне подставлять ногу?! — Джюрица вскипел снова и поднял руку с ножом.
— Брось нож! — цыкнул на него староста.
Джюрица отошел на несколько шагов.
— Брось нож, слышишь! — повторил староста и посмотрел многозначительно на Обрада.
— Ножа не отдам, а ты занимайся своим делом, — злобно пробормотал Джюрица и отошел еще на шаг; но внезапно его схватили, отволокли в погреб под управой и заперли.
Так он и стал известен всему селу.
II
Прошло два года, Джюрица превратился в дюжего молодца, но это не принесло ему ни любви, ни уважения парней, как обычно бывает в таких случаях. А хорош был он на редкость! Статный, сильный, с высоким лбом, густыми дугообразными бровями и сверкающими зеленоватыми глазами, о которых говорят, что они будто маслом вымазаны. Глаза эти, казалось, выражали необычайную кротость, доброту и какое-то особое благодушие, которое часто отличает людей, с зеленовато-голубыми глазами. Но стоило внимательней приглядеться к едва заметным морщинкам в углах глаз, говорящим о лукавом и коварном сердце, стоило всмотреться в необычный блеск этих глаз, и можно было, нисколько не сомневаясь, заключить, что Джюрица не пойдет по проторенному пути деревенских парней, что его дорога будет иной. Были и другие характерные признаки. Заметно выдвинутый вперед подбородок говорил о крутом и строптивом нраве, который Джюрица умел скрывать ласковым взглядом своих больших глаз. Выдавала его только игра желваков, свидетельствующая о сильной и непрестанной внутренней борьбе. Голова сидела на широких сильных плечах, а туловище держали необычайно мускулистые, пружинистые ноги.