Сегодня, не зная, что придумать от скуки, баню решил протопить. Достал с чердака пару веников, висевших на шесте, перекинул через плечо и пошел к баньке, за огороды. Париться он любил. Мыться всегда ходил в первый жар, в одиночку, потому что никто не выдерживал этого жару.
Затопив печь, Антон по привычке посидел на лавке, наблюдая, как дым молоком сочится с каменки, густо наполняет баню. Едкий запах его щипал глаза, щекотал ноздри, прочищал грудь. А когда затрещали, «взялись» по-хорошему дрова и вместе с дымом огонь начал пролизывать камни, старик зачерпнул ковшом воду, полил половицы около низкого пода и вышел на волю.
Все еще моргая, посмотрел из-под ладони в ржаное поле на дорогу: словно поджидал кого-то. И странным показалось ему соседство живого поля с пустыми избами. Как случилось, что он остался один на этой земле? Ведь жили здесь люди: родились, росли, работали, играли свадьбы, справляли праздники.
Антон сел на порог предбанника, задумался, переминая темными, как еловая кора, руками сивую бороду. Многое утратила память, но многое и сохранила. Почитай, вся жизнь его прошла здесь, в Еланине. И все в этой жизни было обыденно и просто, как в жизни любого деревенского мужика. Вспомнились Антону короткие пастушечьи ночи, ранние зори, когда рожок Осипа поднимал его с теплого, слежавшегося сена на повети, когда брел, еще не очухавшись от сна, в набухших росой лаптях за стадом. Не одну пару лаптей износил он в подпасках. Плел их Осип. Драли лыко в Лыковой даче, замачивали его пучками в бочаге. Потом ошкуривали, скручивали в жгуты и снова мочили в воде.
Бывало, только ляжет стадо отдыхать, садится Осип на какой-нибудь бугорок, достанет из холщовой сумки кочедык, приготовленные лыковые ремни и начинает мастерить. Похож был он на того простачка, который в сказках оказывается сообразительней всех: на макушке круглая, как солнышко, плешь, нос — лыжинкой, длинные ячменные брови, на лице постоянная усмешечка. Посасывает Осип цигарку, вставленную в самодельный яблоневый мундштук, жмурится от дыма, вроде бы не спеша ковыряет кочедыком, продергивает лыко. Удивлялся Антон умению Осиповых рук. Случалось, смотрит сон на прогретой земле, очнется, а у Осипа уже готов лапоть: белый, ладный, крепкий. Вечером, когда гнали стадо домой, на поясе у пастуха, подобно охотничьему трофею, висела привязанная оборками пара таких лаптей…
Вспомнилось Антону, как вернулся он из Балахны с бумкомбината, как шел деревней с чемоданом, в новых яловых сапогах, в суконной паре. Все казалось тогда возможным. Принялся сгоряча свататься к баклановским славницам; три шеста увез[3] от разборчивых невест.
Женился на еланинской кроткой девке, тридцатилетней Александре Зерновой, которой однодеревенцы уже предрекали судьбу вековухи.
Семья была как семья. Родился сын, а перед самой войной — дочь. Кажется, все складывалось счастливо: с фронта вернулся цел, сына выучил (теперь капитаном ходит в дальние плавания), дочка подрастала. Странно, но не испытал Антон любви к Александре ни до женитьбы, ни после. Она понимала это, однако ничем не выдавала обиды. Только когда умирала, как будто извиняясь, призналась:
— Спасибо, Антон. Терпеливый ты. Не было у тебя любви ко мне, не пожил со мной, а помаялся. Всю жизнь я чувствовала себя виноватой перед тобой. А и мне хотелось услышать ласковое слово… Да что поделаешь? Случайно сошлись мы… и жизнь вот уже кончается. Не поминай меня худо…
Придирчивым, ворчливым стариком стал Антон. Сам отгородился от людей. Медленно и пусто тянутся дни.
Антон вздрогнул от пронзительного крика черного дятла, повадившегося в деревню. Дятел пропорхнул низко над гуменниками, взмыл на сухую березу и принялся редко, словно нехотя, долбить ее. «Скверная птица! Будь ты неладна! — ворчал про себя Антон. — Надо ведь таким противным голосом дребезжать! Зачем тебя тут нечистая носит?»
Поднялся с порога. Снова кинул взгляд в поле — всадник скачет, впереди собака, поди, Кучум. Точно, он… Подбежал, ткнулся носом в ладонь, в глаза заглядывает, поскуливает виновато.
— Где шляешься таку доль? Хозяина оставляешь. Совестно? Смотри у меня! — журил он пса. — А то посажу на цепь, взвоешь тогда… Эко метина какая на носу! Все дерешься? Мало тебе, дураку, мало.
На карей толстоногой кобыле подскакал Ленька Семушкин — сын баклановской кладовщицы Августы. Кинул поводья на огородный приколок.
— Здравствуй, дядя Антон!
— Ко мне? Не случилось ли что у наших? — забеспокоился старик.
— Нет. — Ленька сунул руку в узкий брючный карман с железными заклепками по углам (спереди два таких кармана да сзади два — не брюки, а сбруя). — Записку вот Борис Лукич велел передать.