— Государыня… — растерянно промолвил он, поднимаясь со скамьи.
Марья неотрывно глядела на него в упор.
— Его схватили? — спросила она с ужасом.
— Не успели, государыня. Мужики его в прорубь… Токмо треух остался.
Утихла Москва, успокоилась. На торгу ни криков, ни брани, лишь ярыжки у кабаков нет-нет и заведут свою пьяную катавасию.
К утрене и вечерне церкви набиваются битком: перебесившись, вспомнили московиты о боге. Молятся… Отмаливают грехи.
Мясницкие поставили скопом на алтарь святому Фролу полпудовую свечу да и забыли о бедном Фролке, спроваженном на погост за три алтына попом Авдием.
Плотницкие вздумали было еще покричать, понаветить на мясницких, но их не стали слушать — не до этого было. О другом затревожилась Москва… Царь уж месяц, поди, как в походе, а вестей никаких: ни добрых, ни худых. Как там он в чужой земле поуправится? С чем ждать его? С победой или с уроном? С победой — значит, передых будет от податей и всяких поборов на войско, а нет — возьмутся снова мытники выбивать из мужиков последнюю деньгу. Семерых в один кафтан сгонят.
Тревожится Москва, ждет вестей… У купцов на торгу, у заезжих людей всяк спешит перво-наперво выпытать, выспросить: не слыхал ли чего?.. Хотя и знают, что купцы давно не ходят ни в немецкую, ни в литовскую землю, а заезжие люди всегда с прошлогодними новостями.
Ходили толпой на Поганую лужу — к митрополиту. Полдня стояли ждали. Пообморозились. Настрадались.
Не вышел митрополит: совсем хворь одолела. Чернеца выслал, велел сказать, что денно и нощно молится о царском здравии и просит бога не оставить его в трудный час. Велел и им всем молиться и просить бога даровать царю победу.
От слободы к слободе пошли перешепотки: будто прискакивал от царя брат царицын Темрюк с наказом к боярину Мстиславскому — ехать в новгородские и псковские земли войско на подмогу царю собирать. Верили, не верили, но шептаться не переставали. Наконец не стало терпенья: занудила безвестность и тревога… Весь посад всколыхнулся. Не сговариваясь, пошли к Кремлю, собрались у Фроловской башни, стали бухать в окованные железом ворота.
Сверху, с отводной стрельницы, заорал на них стрелец-вратарь:
— Эй, народ, расходься — пищали заряжены!
— Пищалью нас не стращай! Мы подобру пришли!
— Нам правду проведать!
— Нет правды!.. Расходься! — угрозливо кричал сверху стрелец. — Фитиль прилажу — будя вам ядрена потешь!
— Не гоношись, не гоношись! — закрикивали его. — Ишь, под небу вылез и ядреное раздаешь!
— Спущайсь сюды, мил-бел! Мы тебе наядрим хошь во все места!
Еще одна голова высунулась из-за бойничного зубца. Гулко, как било, прогудел над толпой надсадный голос:
— Эй, народ!.. Я стрелецкий голова Авдей Суков! Пошто скучились?
— Голова!.. Столкни-ксь нам тово еборзея! Пищалью стращал — нас, московитов!..
— Мы правду пришли вызнать, а он нас — пищалью!
— Зови болярина! — кричали из толпы. — Пущай станет перед нами и скажет!..
— Не вздуряйтесь! — еще громче крикнул стрелецкий голова. — Расходись!
— Не разыдемся! Зови болярина!
— Пущай скажет нам по правде про ратное дело.
— Уж кой час в неведенье!
— Зови болярина!! — заревела разом вся толпа. Замахали руками, засвистели, полетели на стрельницу комья снега.
— Птьфу! — плюнул с досады Авдей Суков. — Болярина им… Можа, самого господа бога?
— Бо-ля-ри-на!.. Бо-ля-ри-на!.. Бо-ля-ри-на!..
— Ну ждите, собачьи души!
Стали ждать боярина.
Кто молился надвратному Спасу 32 кто трясся от холода, толкался и орал, будто крик согревал, а кто в унынье и страхе молча ждал, что же будет дальше. Выйдет боярин или стрельцы пальнут из пищалей и делу конец. Но стояли в толпе и такие, которые если уж затевали что, то непременно должны были добиться своего. Таким и на стены взлезть не велико дело. Полезут, ежели в раж войдут: и ни стрельцы со своими пищалями не остановят их, ни строгий лик Христа — сдерут со стены и его, чтоб не охлаждал своим осуждающим взором разбушевавшуюся удаль. Таких лучше не распалять…
Знал об этом Мстиславский, потому и поспешил без промедления к Фроловской стрельнице, как только услышал от стрелецкого головы о собравшейся перед воротами толпе.
Мстиславский мог бы подняться на отводную стрельницу и оттуда говорить с подступившими московитами, но он решил выйти прямо к ним — лицом к лицу, чтобы ни в ком не зародилось подозрение, будто боится боярин толпы.
Коль боишься толпы — какова тебе вера тогда? Никогда еще трусу не верили на Московии.
Выйдя к черни решительно и спокойно, будто на гульбище к ним пожаловав, Мстиславский одним своим видом успокоил и самых ретивых смутьянов, и самых упрямых Неверов.
— Мое почтение и поклон вам, люди московские, — спокойно, негромко сказал он и низко поклонился.
Толпа безмолвно и недвижно, как мертвая, стояла перед Мстиславским; широкие, словно разодранные глазницы с синими белками неподвижных глаз, застывшие в страхе и удивлении лица, пустые черные рты, зябко сжатые плечи…
— Гляди ты… — опомнился кто-то. — Сам Мстиславый!
— Коль по чести своей я достоин вас слушать, московские люди, говорите, я слушаю.
— Достоин! Достоин! — закричали из толпы.
— Пошто оставили вы дела свои и заботы и сошлись сюда? Может, кто подбивал вас? — допытывался Мстиславский.
— Шли по доброй воле! И звали тебя, дабы ты сказал нам всю подлинную…
Из толпы выступил косматый угрюмый мужик, поклонился Мстиславскому.
— Кожемяк я, боярин. За Яузой дом мой. Дозволь от всего народу вопросить тебя про царя нашего и господаря Иван Васильевича, что в землю литовскую ушел с ратным делом. Чтоб не было в наших душах переполоху и смуты, скажи нам и перед иконой господней перекстись, — справил государь дело ладно иль худо?
За Никольским раскатом черкесы едва сдерживали лошадей. Толпа еще не видела их — все смотрели на Мстиславского и ждали от него слова.
Мстиславский стоял перед мостом через ров — место это было высокое, и с высоты он сразу заметил черкесов. Подумал раздосадованно: «Ох и ретив голова!.. Уже и Темкина всполошил. Загорится сыр-бор, а ворота настежь… Хоть боком катись в Кремль».
Лицо у Мстиславского посуровело, он повернулся к воротам, поднял глаза на надвратную икону и решительно, размашисто, будто бил кого-то невидимого, перекрестился.
— Господи! — не отрывая глаз от иконы, прошептал он, и даже самые задние услышали его шепот. — Молим тя, даруй победу нашему государю!
Мстиславский опустился на колени и услышал, как вместе с ним тяжело и грузно опустилась вся толпа.
— Молим тя, господи! — еще напряженней прошептал он.
— Молим тя, господи! — выдохнула толпа, и пополз гул по стенам и стрельницам, по куполам, по звонницам…
— Молим тя, господи!
«Осподи… Осподи…» — укатилось к Москве-реке.
К концу января зима настоялась, как пиво на хмелю: крепко, нестерпно шибало морозом, палило жгистым ветром, будто между небом и землей металось невидимое пламя.
По закуткам, по притынам набились пухнатые сугробы, повжимались в заборы, в стены изб, поподлезли под самые крыши, словно хоронились от стужи.
Куда ни глянь — снег, снег… Много выпало снегу. Долго скупилась зима, долго держала землю черной, неприкрытой, но потом расщедрилась: что ни день — снегопад, что ни ночь — метель. Засыпан снегом Кремль, засыпаны слободы; по полям, по урочищам, по выгонам снегу в полсажени — не слежалого, легкого, как пух. Чуть дунет низовик, и сразу же вспучивается, поднимается кверху густая снеговерть — ни неба, ни земли не видать, только белое, сизое, синее мельтешение…
Из-за Яузы, с Москвы-реки, с Воробьевых гор метутся тучи снега. Заметают площади, улицы, избы, соборы…
Ночью — хоть глаз выколи: стылая, кромешная мгла. От избы до избы через улицу не перейти. Закружит, завертит — в двух шагах от порога запутает. Собьешься с пути — ни огонька, ни звука… Зови не зови, никто не услышит, никто не выйдет на помощь.
32
Надвратный Спас — над воротами Фроловской стрельницы висела икона так называемого Спаса (Иисуса Христа) на полотне. Позже по названию этой иконы башня стала называться Спасской.