Теперь следует осмотреться. Я вижу землю плохо, как-то необычно. Однако доискиваться причины некогда. Сильный ветер быстро несет меня над землей. Впереди виднеется небольшая деревушка. При таком ветре удар о землю обещает быть сильным. Я хочу развернуться лицом по ходу движения, но моя левая рука не действует. Она висит, как плеть, словно чужая. Я бессилен что-либо предпринять. Но счастье мне все же, наконец, улыбается в этом полете. По ходу моего движения оказывается небольшой пруд. В него-то, спасаясь от неминуемых ушибов, я и плюхаюсь, распугивая лягушек.
Пруд не глубок. Вода едва доходит до груди. Я снимаю парашют, выхожу из воды и без сил опускаюсь на землю.
"Теперь спасен", - думаю я, и вместе с этой мыслью приходит необратимая слабость. После огромного нервного и физического напряжения в борьбе за жизнь наступает реакция. От озноба лязгают зубы, мелкая дрожь бьет тело. Начинает сильно болеть левая рука. Я ее осторожно ощупываю и думаю, что тут без перелома не обошлось. Наконец догадываюсь, почему мне так плохо и неудобно смотреть: видит у меня только один правый глаз. Дотрагиваюсь рукой до левой половины лица, и меня охватывает ужас: как будто коснулся сырого мяса. Оно бесформенным куском выпирает из-под шлема.
"Нужен врач", - думаю я и оглядываюсь. Но вокруг лес, и никакой деревни. Озноб продолжается, в голове шумит.
Но деревня должна все-таки быть неподалеку... Я с трудом поднимаюсь на ноги. В это время из-за кустов выезжает бородатый колхозник верхом на лошади и останавливается возле меня.
- Слава богу, жив, - говорит он. - Я видел, как твой самолет разломался, - потом внимательно смотрит на меня и почему-то пугается. А ну, садись на лошадь. За леском зенитная батарея, там
врач есть. Это недалеко - рукой подать.
Но ни сесть верхом на лошадь, ни ехать на ней я не могу: очень болит рука. Придерживая ее, иду по тропинке следом за колхозником. Дорога мне кажется бесконечной. Ушибленная голова словно разламывается, в ушах стоит звон. Но больше всего мучений доставляет рука. Каждый шаг отдается острой болью. Наконец, мы приходим. На краю леса под защитой деревьев прячутся землянки, а дальше, на открытом месте, стоят пушки. Девушка-зенитчица смотрит на меня широко раскрытыми глазами и сокрушенно говорит:
- Молодца-то как искалечило!
Я иду в землянку позвонить на свой аэродром».
Велико желание сказать только правду о Сергее Николаевиче -даже в мелочах. А это возможно лишь в одном случае, когда говорит очевидец. Притом, не один, при всем уважении к честности и памяти каждого. Известны слова Анохина о том, что об его аварии на Як-3, приведшей к потере глаза, достаточно точно написал Марк Галлай. Но известно и другое: Сергей Николаевич легко соглашался с
незлобливыми искажениями журналистов и писателей. Как-то один журналист, описывая уникальное аварийное покидание Анохиным "горевшего" самолета Ту-16 через люк над вторым пилотом, написал примерно так: мол, командир покидал машину последним, когда пламя "лизало уже сапоги". Анохин пытался возражать журналисту, что никакого пламени не было, и вообще пожар, из-за которого другие члены покинули машину, мог быть и ложным. Но журналист настоял на пламени как необходимом элементе, отражавшем мужество героя. Анохину вранье было неприятно, но он махнул рукой. Так могло быть и в случае с Як-3, поскольку в каких-то деталях, порой немаловажных, у разных очевидцев есть разночтения. То, что написал об этом М. Л. Галлай, можно прочесть в его книге "Испытано в небе". И можно сразу же отметить несколько отличий от рассказов других очевидцев, например, П. С. Лимара. В частности, Марк Лазаревич писал, что для того, "чтобы на результаты испытания не повлияла индивидуальная манера пилотирования, присущая любому летчику в не меньшей степени, чем походка или почерк, решено было разбить задание на несколько полетов и поручить выполнение каждого из них разным испытателям".
Иное мнение на этот счет не только у Лимара - эта работа не была для Анохина обязательной. Не знаю, так ли это. Но то, что это была не единственная его работа в тот день, это известно.
Последняя запись в летной книжке Сергея Николаевича за май 1945 г. такова: "17 мая 1945 г.; испытательный полет на самолете Ил-4; продолжительность - 2 ч 40 мин.". Не только о тяжелых последствиях (это было бы обычно и понятно), но и о самом полете на Як-3 в книжке не сказано ни слова...
По словам Лимара, Анохин полетел на самолете Эйниса чуть ли не случайно: Эйнис был занят сразу на двух работах, и его "разрывали" ведущие инженеры, требуя летать по их программе. Эйнис знал, что самолет, который испытывал в то время Сергей Николаевич, не был готов к полету, и он просил "свободного" летчика слетать на Як-3. Логика, если иметь в виду объективную опасность задания (а оно заключалось в создании максимально допустимой перегрузки на различных скоростях полета самолета Як-3), несколько странная. Но Лимар как ведущий инженер хорошо знал обоих летчиков, и его мнение о происшедшем, детали его рассказа представляют несомненный интерес, хотя они иногда и расходятся с известным "из первых уст".
«Как-то Эйнис, - вспоминал Лимар, - сказал мне: "Знаешь, после того случая, когда Сергею удалили глаз, я зашел к нему в больницу навестить его. Естественно, что я чувствовал себя виноватым, так как он полетел вместо меня. Хотя, конечно, заранее предвидеть, что самолет разрушится в воздухе, было нельзя. Я ему сказал: "Сережа, я здорово перед тобой виноват. Но даю честное слово, что не предполагал, что все это может так печально кончиться. Я чувствую себя настолько неудобно, что мне было бы значительно легче, если бы тогда летел не ты, а я". Сергей улыбнулся и ответил: "Несмотря на все неприятности для меня, я все же твердо убежден, что лучше было то, что в самолете находился я, а не ты. Ты бы погиб. Поверь мне". "И я ему верю, -говорил мне Эйнис, - так как Сергей Николаевич имеет колоссальный опыт в парашютных прыжках - высотных, ночных, скоростных. Все ведь знают, что он чуть с ума не свел Мишу Романова, который пилотировал самолет, с какого Анохин прыгал. Он заставлял Романова постепенно понижать высоту для изучения техники парашютного прыжка с малых высот и прыгал с высоты 60 метров». Этот рассказ Лимара в некоторых деталях не согласуется со свидетельствами других очевидцев. Но кто из них более прав, неясно.
Арсений Дмитриевич Миронов был в свое время курсантом планерного звена Центрального аэроклуба, командиром которого была Раценская. Неоднократный участник Всесоюзных соревнований, мастер спорта и будущий начальник Летно-исследовательского института, он как летчик многое получил и от Сергея Николаевича. Естественно, что к семье Анохиных у него было особое, благодарное отношение. Так случилось, что именно Миронову поручили доставить Анохина из сельской больницы в московскую через день после аварии. Почему-то ему дали не санитарную машину, а полугрузовую, оборудованную дополнительными сидениями. Миронов усадил Анохина рядом с шофером, и вскоре стал свидетелем редкостного мужества Сергея
Николаевича. Глазное яблоко летчика, как выяснилось несколько дней спустя, было повреждено, и это являлось причиной жутких болей, из-за которых Сергей Николаевич несколько раз терял сознание на грунтовых, тряских участках дороги. Миронов неоднократно просил водителя остановиться, передохнуть, но каждый раз Анохин требовал ехать дальше. Когда прибыли в Москву, прежде чем двигаться в госпиталь (ЦНИАГ), в Сокольниках, Сергей Николаевич, как рассказывал Миронов, потребовал заехать домой. Никакие доводы на него не действовали - он хотел увидеть и успокоить прежде Маргариту Карловну. Миронов был совершенно потрясен тем, как Сергей Николаевич владел собой. Пришлось пешком подниматься на шестой этаж. Лишь после посещения дома они продолжили путь в ЦНИАГ...
Незадолго до аварии, 4 мая 1945 г., Маргарита Карловна родила дочь Наташу и, выписавшись из больницы, находилась уже дома. Не дождавшись мужа тем памятным вечером и досадуя: "Опять, стервец, празднует рождение дочери", она позвонила в ЛИИ. Только тогда дежурный диспетчер сообщил ей, что у мужа - вынужденная посадка. Он успокоил ее: с мужем все в порядке, но пока составят акт, пока выполнят другие формальности, он нужен аварийной комиссии.