— Не волнуйся! Бомбы ведь не бросают. Мы другого боимся — вдруг русские будут стрелять ночью.
— Из чего стрелять? — спросила сестра.
— Из пушек или пулеметов, откуда я знаю, из чего они стреляют. — Мама пожала плечами.
Геральд не утерпел:
— Может, они притащат сталинский орган[3]?
— Храни нас Боже! — пробормотала мама.
Сталинский орган был кошмарнее всего. Трудно представить, что это такое. Точно никто не знал, как он выглядит. Думаю, это огромная пушка с сотней стволов. Из каждого вылетают снаряды. А снаряды — это много-много кусков железа, иголок, колючек, ржавой проволоки. Такие снаряды все сжигают на своем пути.
Нас все-таки загнали в подвал. Мы улеглись на жесткие матрацы. От пола несло холодом и сыростью. Наши одеяла были очень тонкие и колючие. Они быстро отсырели.
Стены подвала были оклеены фашистской газетой «Фёлькишер Беобахтер», точно как у нас, в Гернальсе. И пахло здесь так же. Дверь в подвал мы оставили открытой, а на лестнице поставили горящую свечу. Пламя ее вздрагивало, отбрасывая дрожащие тени на своды подвала. Свет прыгал по газетным строчкам. Я попыталась прочитать страничку надо мной. Но не смогла — буквы были маленькие, а газета наклеена вверх ногами. Рядом со мной лежала сестра. Она спала и во сне сопела. У нее были полипы.
Сколько себя помню, я терпеть не могла ее сопения. Всякий раз не могла из-за нее заснуть.
Я повернулась на бок, посмотрела на Геральда. Тот спал, держа палец во рту. Его одеяло валялось на полу. Посмотрела на Хильдегард. Она лежала возле меня в углу. Лица ее не было видно — света не хватало.
— Хильдегард, ты спишь?
— Я боюсь!
— Русских?
— Нет! Мышей!
— Здесь есть мыши?
— Не знаю. Несколько лет назад мы отдыхали здесь летом, тогда тут было много мышей. Мы ставили мышеловки, но ни одной не поймали.
Я поднялась и принесла свечу. Поставила ее между нашими матрацами. Теперь я видела лицо Хильдегард и одну ее руку с какой-то странной розовой штуковиной.
— Что это у тебя?
— Я всегда с ней сплю. — Хильдегард протянула мне свою розовую штуковину — это было туловище куколки из розовой фланели с вышитой красной точкой на месте пупка.
— А головы у нее нет?
— И никогда не было.
Я разглядывала кукольное тельце. Одна нога была длиннее и толще другой. Руки — растопыренные. А само туловище четырехугольное.
— Сами шили?
Хильдегард кивнула.
— Шила мама. Труднее всего сделать голову. Мама оставила ее под конец. Но тут пришла телеграмма, что папин самолет сбит и папа мертв. Мама больше не бралась за шитье.
Я вернула ей куклу.
— Наверху в ящике есть рваные розовые трусы. Завтра сошьем из них голову. Глаза сделаем из пуговиц. Моя мама распустила шарф — из ниток можно сделать ей волосы.
Они же закрученные, будут как локоны.
Хильдегард покачала головой.
— Не надо! Пусть так останется!
Я взяла свою подушку, одеяло и перебралась на матрац Хильдегард. Вместе теплее.
— Я очень боюсь мышей, — сказала Хильдегард.
— А я один раз ужасно боялась трещины в потолке.
— Но здесь ведь нет трещин!
— А мыши подохли от голода, — сказала я и погасила свечу.
В дверях появилась мама. Она старалась идти тихо, но ступеньки под ней все равно скрипели. Мама пробормотала шепотом: «Все спят!», поднялась наверх и закрыла за собой дверь.
— Ничего себе! — возмутилась я. — Нас загоняют в темную, холодную дыру, а сами нежатся в тепле, в мягких постелях! Так нечестно!
— Нет! Нет! Они же боятся за нас, — прошептала Хильдегард.
Я еще разочка два повернулась, закуталась в одеяло плотнее, поправила одеяло на Хильдегард и сказала:
— Ты только подумай, вдруг русские наверху их убьют, и мы останемся одни!
— Тише, тише! Я уже сплю.
Пирожное Школа гномов Мужчина в коричневом шлеме
Когда я проснулась, сквозь подвальное окно падал свет, оставляя черную решетку на моем одеяле. Я была одна. Моментально вскочила, пронеслась по лестнице на кухню. На бегу прислушалась: нет ли постороннего шума, не слышно ли шагов? Не говорит ли кто на чужом языке? Не стреляют ли? Пришли ли русские?
Русских не было. Пришел дедушка. Он сидел со всеми нашими на кухне. Дедушка принес нам пирожные! Настоящие бисквитные пирожные с изюмом и шоколадной глазурью. Дедушка отдал за них кондитеру Хуберу свои золотые часы. Осталось всего три штуки, для меня. Остальные уже поели.
Я давилась пирожными. Торопилась побыстрее их проглотить, чтобы сестра не попросила: «Оставь мне кусочек!»