Ралф Мейер тоже отличался излишней толщиной, правда на другой манер. Можно сказать, более «естественный». Его габариты поначалу пускали тебе пыль в глаза. Лишний вес облегал его фигуру как слишком просторная одежда. Но, прослушивая его в тот первый визит ко мне, я опять же слышал звуки, какие у здоровых людей слышишь редко. Фонендоскоп я приложил к его голой спине. Прежде всего дыхание. Тяжелое, затрудненное, словно скудные крохи воздуха приходилось доставать ведром из глубоченной шахты. Сердцебиение у него сопровождалось гулким эхом. Как при колокольном звоне. Ниже, в кишечнике, в нижней части желудка, клокотало и бурлило. Он любил полакомиться ракообразными и птицей, впоследствии я сам в этом убедился. Из тушек мелкой дичи — перепелок, куропаток — он вытаскивал косточки и отправлял их в рот. Дочиста высасывал шейные позвонки, перемалывал зубами хребетики, без остатка выжимая весь сок. «Каждый вечер я играю на сцене, — сказал он. — А днем репетирую новую пьесу. И уже не выдерживаю». Мое имя ему назвал один коллега, так он объяснил. Мой многолетний пациент. Этот коллега и рассказал ему про таблетки. Про то, что у меня легко получить рецепт на такие таблетки — бензедрин, амфетамины, эфедрин. Вот он и интересуется, не считаю ли я как врач, что это для него лучше всего. Я прослушал его фонендоскопом. Всерьез спрашивая себя, чтó эти таблетки натворят в его организме. Бензедрин, эфедрин, амфетамин — фактически одно и то же, только названия разные. Сердцебиение учащается, зрачки расширяются, просвет кровеносных сосудов увеличивается. На несколько часов сил вроде как прибывает.
В самом деле, по части назначения определенных медикаментов меня можно назвать покладистым. Да, я покладист. Зачем человеку полночи лежать без сна, если, приняв всего-навсего один миллиграмм лоразепама, он проспит до полудня? Иные медикаменты повышают качество жизни. Некоторые мои коллеги предостерегают пациентов, что можно попасть в зависимость. Дадут кому-нибудь рецептик на валиум, а в следующий раз, когда пациент просит повторный рецепт, к ним вдруг уже не подступиться. Я смотрю на это иначе. Одному нужен пинок под зад, другому требуется, чтобы в течение нескольких часов голова думала поменьше. Все эти медикаменты хороши своей простотой. От пяти миллиграммов валиума тоже станешь поспокойнее, но не потребуется и трех миллиграммов бензедрина, чтобы человек до пяти утра шастал по городу. Или, к примеру, кто-то не смеет заходить в магазины и боится заговаривать с девушками. После двухнедельного курса сероксата он является домой с дюжиной сорочек от Хьюго Босса, настольной лампой от Алана Сетскоу и пятью парами брюк из магазина «Джи-стар роу ритейл стор». Через три недели он заговаривает со всеми девчонками на дискотеке. Не с одной, не с двумя, а со всеми. Его больше не обескураживают ни бессловесное хихиканье, ни откровенный афронт. Недосуг ему обращать внимание на хихиканья и афронты. «Ночь уже» — это для лузеров, для прыщавых типов, которые после семи болтаются со стаканом пива в руке и в одиночестве бредут домой. Еще не вечер, знает он теперь благодаря сероксату. Вечер только сейчас и начнется. Чем раньше начнется, тем дольше продолжится. У него есть отличная первая фраза. Вернее, ему больше нет нужды раздумывать над первыми фразами. Любая сгодится. Особенно если через полминуты она уже забыта. Эти фразы потрясают своей простотой. Какая ты хорошенькая, говорит он хорошенькой девушке. А господин Мулдер тоже существует? — спрашивает он у женщины, которая представилась как Эстер Мулдер. Раньше у меня язык не поворачивался сказать такое, говорит потребитель сероксата. Пойдем ко мне домой или к тебе? Глаза у тебя красивее всего, когда ты смеешься. Если мы сейчас уйдем вместе, то вечер подарит нам кое-что еще. Можно мне прикоснуться вот сюда, или, по твоему, это нахальство? Уже через пять минут мне показалось, что я знаю тебя всю жизнь. Произнесение этих фраз освобождает — другого слова он не находит. Простота — вот что главное. Простота, когда говоришь красивой женщине, что она красива. Ни в коем случае не говори: «Ты знаешь, что очень красива?» Красивой женщине об этом уже известно. «Ты знаешь, что очень даже красива?» — так мы говорим, как правило, только дурнушке. Женщине, которая еще никогда этого не слыхала. Которой никогда и никто таких слов не говорил. Ее благодарность будет беспредельна. Позднее она примет все: грязный, немытый член прямо в лицо. Немытый член, выплескивающий на нее старое, месяцами копившееся семя. На ее пупок, на губы, на веки. Желтое семя. Желтое, как выцветшая страница книги, которую никто не хотел читать, вот она и валялась на солнце возле шезлонга. Липкое, паршивенькое семя, противно воняющее недопитой, а потом забытой в холодильнике бутылкой. Хотя, с другой стороны, случается… или нет, скажу иначе: можно побиться об заклад, что красивая женщина все же редко слышит, как она красива. Ни один из мужчин на вечеринке не отважится теперь сказать такое. Красивые женщины часто жалуются друг дружке, что окружающие воспринимают их красоту как нечто само собой разумеющееся. Столь же само собой разумеющееся, как Мона Лиза, Акрополь или вид на Большой каньон со смотровой площадки Грандвью-Пойнт. У нас нет больше слов для красивых женщин. Мы онемели. Словно воды в рот набрали. В разговорах обходим красоту красивых женщин молчанием. Случалось где-нибудь еще так замечательно пообедать в последнее время? — спрашивает рот. Какие планы на отпуск? Красавица дает обычные ответы. Поначалу она испытывает радость и облегчение, что ей задают самые обыкновенные вопросы. Заводят с нею будничный разговор. Самый что ни на есть обыкновенный. Самый что ни на есть нормальный. Будто она отнюдь не красавица, а такая же, как любая другая. Но со временем это все ж таки начинает действовать ей на нервы. Что ни говори, ситуация выглядит странно. Красавица несет свою красоту как плюмаж над головой. И странно, что все вокруг болтают о чем угодно, ни словом не упоминая про плюмаж.