Рене Френи
Лето
I
Самое большое удовольствие для меня — мыть за стойкой стаканы с чашками и смотреть на женщин, проходящих по площади. Пока я мою посуду, я наблюдаю, как они вдруг появляются из переулков и приближаются ко мне, всегда элегантные, уверенные в себе, благоухающие духами. Горячая вода льется мне на руки, и я представляю, что мои пальцы проскальзывают под их кофточки и прикасаются к их острым соскам. Они, конечно, не знают, что, моя посуду, я ласкал все соски этого города. Всякий раз, когда я беру чашку, я ласкаю чью-то грудь.
Я знаю расписание каждой из них. Первой появляется аптекарша, сразу за ней — девушки из мэрии, из отдела регистрации актов гражданского состояния и из отдела техпаспортов, потом продавщица из книжного магазина и портниха из «Сада платьев». Жаль только, что парикмахерши приходят на работу раньше меня, они такие трепетные, со своими рыжими, светло-золотистыми или черными как смоль волосами. Кстати, свои волосы я стригу раз в неделю. И, пока мне моют голову, закрываю глаза.
Наша площадь — как маленький театр на итальянский манер, она просто создана для встреч и любви, как бывают площади, созданные для того, чтобы торговать овощами или выгуливать собак.
Я никогда не домываю всю посуду вечером — как только солнце добирается до первой колокольни, весь город принадлежит мне.
В начале мая будет год, как мы с Тони открыли «Под соусом». Он, конечно, хотел бы какую-нибудь вывеску посолиднее, «У площади», например, или «Былые времена». Такой изысканный ресторан, с белыми скатертями, тихой музыкой и букетиками живых цветов на каждом столике.
Я-то так, кем и где только не работал, а вот про него такого не скажешь, он лучший повар в городе. Я просто придумал название, а он и на самом деле превзошел всех на свете в этих соусах и начинках, чего стоят одни только баклажаны с сыром пармезан.
Каждое утро я открываю наш ресторан. Я включаю свет только над стойкой, наливаю себе чашку кофе и ставлю Gipsy Kings. Стулья еще не расставлены и громоздятся на столах. Я люблю посидеть вот так немного, один в пустом чистом зале, в котором пахнет кофе и звучат Gitano Soy, Madre Mia или Tu Quieres Volver.
Это тот час, когда сороки оставляют прятавшие их ночью платаны и улетают в сторону холмов, словно парящий по ветру смокинг. Я пью свой первый глоток кофе вместе с цыганами из Сант-Мари-де-ля-Мер.
В тот день Тони пришел в самом начале десятого. Я как раз расставлял стулья. Я налил еще две чашки кофе, и тогда он сказал:
— Сегодня на обед я их угощу голубятиной в собственном соку. Ее уже нигде не подают, разве что в нескольких больших ресторанах.
Мы поболтали немного о том, что сезон начался и в конце недели нужно вытащить из подвала шестьдесят кресел, чтобы поставить их на террасу. Потом я пошел с ним вместе на кухню.
Всю свою жизнь я ел тосты, горячие бутерброды и пиццу. Я люблю смотреть, как Тони готовит. Кастрюли сами бегут к нему, а овощи — просто танцуют.
Он поставил жариться голубятину вместе с порезанными ровными квадратиками сельдереем, луком и морковью. Добавил несколько крупных долек чеснока.
— Я оставлю одного голубя для нас, — сказал он мне, — а пока ты будешь пускать слюни, словно боксер. Придется подождать, пока все они пообедают. Я сам был точно таким же простофилей, как голубь, когда мне было двадцать лет, неудивительно, что я так классно их готовлю. Я играл в карты один против всех, они обжуливали меня как хотели, а я и не подозревал и оставлял там все свои деньги.
Самый страшный враг Тони — игра, он играет во все, что угодно: в карты, шары, на бегах, в казино. Везде, где только можно проиграть душу и последнюю рубашку. Он не раз заводил собственное дело и даже процветал, но всякий раз все спускал в карты. Истинный игрок.
Когда мы решили вместе открыть ресторан, он мне сказал: «Ты мне не нужен, мне вообще никто не нужен, свое ремесло я и так знаю вдоль и поперек. Меня просто нужно держать в узде. Когда этот демон опять овладеет мной, пинками под зад гони меня на кухню. Это болезнь, Поль… Из-за нее вся моя жизнь пошла прахом, она отняла у меня жену… У меня остался только Моцарт».
Моцарт — это его собака, дворняга, которая ходит за ним, как родная мать. Я никогда не видел Моцарта без Тони.
— Теперь уже никто не играет в покер по-настоящему, — продолжил он, добавляя в голубятину коньяк, — денег стало меньше, да и сколько из-за этого произошло смертей. С кем я тогда играл — такими же простофилями, как я, а в основном со всякой шпаной из марсельских группировок. Они сначала выигрывали деньги в автоматы, а потом отрывались по полной на 11 [1].
Чтобы играть в покер, одного умения мало, надо еще иметь деньги. Но, знаешь, покер — это, пожалуй, лучшее, что у меня было в жизни.
Стоит ему заговорить о карточных столах, как он загорается, ну а уж если берет в руки карты… И я точно знаю, хоть он и не признается, что раза два в неделю он туда наведывается, до того как мы начинаем подавать ужин.
Он начал готовить соус на основе голубиных косточек, по-китайски, как его учили в школе. Так, как никто не умеет. Ловкими пальцами истинного игрока. Посетители будут потрясены. У меня текли слюни, как у бульдога. Он взбил соус, добавив масло. Запах мяса зазывал клиентов даже с другой стороны площади. Вышла продавщица из ювелирного магазина. Она посылала нам улыбки.
Я вернулся в зал. Включил посудомоечную машину, выкинул мусор и накрыл столы. Кое-кто уже заказывал аперитив.
В полдень пришла Майя, наша посудомойка. Она промчалась на кухню не поздоровавшись, даже не взглянув на меня. И, как всегда, пробурчала сквозь зубы: «Я не хотела тут работать, я хотела изучать искусствоведение».
Хоть бы она уже занялась своим искусствоведением! В ней столько же тепла, как в выключенной батарее. Я пытался прошлым летом поручить ей террасу, но она обслуживала только тех клиентов, кто был ей симпатичен, остальные могли дожидаться ее хоть весь день, она просто их не замечала. За такие вещи ее надо было бы уволить, но у нас с Тони у обоих слишком мягкий характер. В другом месте она не доработала бы даже до конца дня.
К трем часам мы закончили с обедом и в два счета разделались с голубятиной в собственном соку. С самого утра я глотал слюнки. Я обсасывал косточки с грязных тарелок, пока носил их на кухню, и подбирал кусочком хлеба остатки соуса.
Майя проглотила целую тарелку макарон, одна, в другом конце зала, чтобы мы не услышали, как она осыпает нас ругательствами, не переставая жевать. И ушла, не сказав до свидания и даже не домыв посуду. Все это уже не смешно.
Сесиль — полная противоположность Майе. Она хотела петь в опере, но пока у нее не получается. Пока, ведь ей еще нет тридцати.
Почти каждый вечер, перед самым закрытием, звонко смеясь, она входит в ресторан. Все посетители оборачиваются — только затем, чтобы увидеть ее — такую кругленькую, светящуюся, прекрасную.
В этот вечер на ней было атласное платье винного цвета. Она поцеловала всех, и ее смех зазвенел над каждым столиком. Взяв бокал шампанского, она начала петь.
Она поет обо всем. О страстной любви, об убийствах, о безумстве, обо всех безумствах любви. Что до меня и Тони, мы в жизни не бывали в опере. И если мы что-то знаем о ней, то только благодаря Сесиль, это она приобщала нас к ней каждый вечер. Она подарила нам Верди, открыла сокровенные глубины Пуленса, Сати и нежность других мелодий. Чтобы петь, обязательно нужно любить путешествовать, уезжать и возвращаться. Нужно уметь смеяться, плакать, уметь рассказывать всем своим телом. Рассказывать обо всем на свете в большом зале. Есть такие вещи, которые, кроме как в большом зале, не расскажешь. Сесиль так любит разговаривать своим телом, что она могла бы спеть даже кулинарный рецепт.