— Ой-бай, какой замечательный мальчик! — хвалили одни.
— Чтоб ты был богат и счастлив и никогда не забывал нас, — говорили другие.
— А сколько ты возьмешь за карточку? — поинтересовался кто-то.
— Я за деньги не снимаю, — смутился Чингиз.
— Он не за деньги, он за барана снимает! — вмешался Каратай. — Хочешь карточку — тащи барана! Зарабатывать будем, а? — Он подмигивал, хлопал племянника по плечу и хохотал. — Напишем вывеску: «Фотография-портрет, деньги не принимаем, баран на бо́чка! Чингиз — великий фотограф».
Все смеялись, Чингиз тоже смеялся. «А вдруг, — подумал он, — и в самом деле кто-нибудь принесет барана?»
— Когда карточки сделаешь? — спросили его.
— Был бы свет, я бы хоть сегодня, — сказал Чингиз. — У меня все с собой есть — увеличитель, бачки. Свет вот только…
— Свет? А переноски от машины тебе хватит? — спросил Каратай. — Ну, тогда все в порядке — сегодня же будет у тебя свет. А теперь, дорогие гости, расходитесь по домам — то́я[2] никакого не будет, фотография закрывается. Кажется, всех сняли, никого не обидели.
— А где же Ларкан? — вспомнил Чингиз.
— Эй, Ларкан, сюда! — позвал отец.
Девочка выскочила из сарая, где она пряталась, заметалась по двору, как заяц, и прошмыгнула в дом, не дав навести на себя аппарат.
Взрослые стали расходиться, а ребята еще долго вертелись возле Чингиза. Он показывал аппарат, объяснял, как надо снимать. Они, конечно, ничего не поняли, зато в восторг пришли от автоспуска. Стоило сдвинуть рычажок, а сделать это было проще простого, и аппарат начинал жужжать, как шмель, и жужжал до тех пор, пока не раздавался звонкий щелчок.
— Сила! — шумели ребята и почти весь день не отставали от гостя.
Каратай слов на ветер бросать не любил. К вечеру, когда в колхозе закончились работы, он пригнал из МЖС[3] машину, перетащил в темный чулан столик, втянул туда переноску-лампочку на длинном шнуре, пристроил к ней шнур для красного света и, закрыв Чингиза в чулане, весь вечер охранял его от ребят.
— Ша! — кричал он. — Тихо! Не мешайте работать. Кто будет шуметь, не получит карточку.
Когда совсем стемнело, когда в небе показалась луна и ребята разошлись по домам, Чингиз вышел из чулана. На нем не было лица: пленка оказалась чистой. Что случилось, он толком не понял; перфорация на пленке была изжевана и смята — оттого, наверно, что зарядил не так, как надо.
— Совсем-совсем не вышло? — удивился Каратай.
Чингиз заплакал.
— Ой-бай! Зачем плакать? — Каратай состроил гримасу и вдруг схватился за живот. — Свяжите меня, а то я лопну от смеха! Ты представляешь, утром, мы еще спим, а к нам во двор тащат баранов — много баранов, целую отару!..
Непонятно, что тут было смешного, но смеялись все: и тетушка Накен, и Ларкан, и даже Талайбек, только что вернувшийся с пастбища и не понимавший, что происходит. В конце концов рассмеялся и Чингиз.
— Что карточка? Карточка — тьфу! — кричал Каратай и устало гладил себя по бокам. — А тут такая история, что на десять лет рассказывать хватит, и все будут смеяться… А что карточка? Карточка — тьфу!..
Выпьем за память Ибрая
На следующий день, захватив с собой книжку, Чингиз убежал к ручью и бродил там в кустарниках, прячась от людей. Как ни смеялся дядя Каратай, а все же Чингиз не мог забыть вчерашнего позора. Как он теперь посмотрит людям в глаза?
Земля успела отпотеть, и на склонах, еще недавно забеленных инеем, проступила зелень — влажная, блескучая. В долине виднелись отары овец и черные фигуры всадников. У предгорья четко выделялся белый домик, похожий на часовню, и золотисто сверкали над башнями полумесяц и звезда. Где же все-таки видел Чингиз этот домик, где он встречался ему?
Чингиз побродил вдоль ручья, а потом, укрывшись в кустарниках, долго читал. И только после полудня, проголодавшись, спокойный вернулся домой.
Под вечер к Эсенкуловым набились соседи. Из города приехал племянник: как же не напроситься по этому случаю на угощенье? Хотя Каратай и предупреждал, что тол не будет, все знали, что это пустые слова. Гости рассаживались вокруг дастархана, покашливая и потирая руки. Возле железной печурки появился кипящий самовар. Ребята гуляли во дворе, только некоторые из них жались за спинами взрослых, но Чингиза попросили остаться с гостями. Он сидел на почетном месте, у стены, завешенной старым ковром, сидел смущенный и неподвижный. Когда гости, входя, здоровались, они особо приветствовали Чингиза, пожимая ему руку, как взрослому. Все уже знали о его неудаче с карточками, но никто о них не напоминал.