Человек срубил сосну и построил корабль. И корабль этот был живым; морской ветер пел в его парусах и волны ласково гладили борта его, и корабль пел, и пел мореход, и улыбался он.
Дерево не умерло: разве карают смертью за любовь? Но больно было ему, и под топором плакало оно, и капли золотой смолы — слёзы его — падали в морские волны. И не стало для моря драгоценности большей, чем слёзы сосны; память моря обратила их в янтарь — прозрачно-золотой, как морское солнце, красный, как волны на закате, и белый, как морская пена. Люди, находившие янтарь в песке у моря, камнем моря называли его, и солнечным камнем; говорили, что он хранит детей и дарит долгую жизнь, и гонит беду. И когда хотели люди пожелать счастья любимым, дарили им янтарь, ибо в солнечном камне жила любовь дерева к морю.
Дерево не умерло: разве карают смертью за любовь? Душа его жила в доме на морском берегу, в корабле, летящем по волнам. Любовь его живёт в золотых осколках янтаря, что называют ещё слезами моря — любовь не бывает беспечальной…
Она никогда не видела моря, да и о солнечном камне знает только понаслышке — но вот же, сложилось…
А ясноглазый король — даже в сказке не любит ее. Видно, такая уж судьба. А для нее дороже его и нет никого на свете… что с того, что все это — тоже сказка, что глупо любить того, кто существует только в твоих мечтах? И даже имени его не знаешь. Не придумывается ему имя…
Жужжит колесо прялки, вьется бесконечная нить… Что еще делать долгими осенними вечерами, как не придумывать сказки?
Жужжит колесо прялки — так уютно, убаюкивающе, и клонит в сон… Хоть бы во сне увидеть — что там дальше, в этой сказке?..
— Да она ж горит вся! Ах, Дайра, дочка, не ко времени…
— И давно с ней такое?
— Вот же как, давечась еще здоровехонька была, — запричитала женщина, — прихожу — лежит туточки в беспамятстве, так с тех пор и лежит, и глаз-то ни разу не открыла — кричит все, плачет, а слова-то все не наши, и не разберешь… беда-то, беда какая… Ужо и можжевельник жгли, и папорот с ивой под голову клали — чтобы, значит, духов отогнать, и воск топили — ан не помогает… Только-только утихла…
— Воск топили, — хмыкнул лекарь. — Ладно, травок я принесу, отвар сделаешь… Ты вот что, матушка: ты, ежели она еще что непонятное говорить станет, меня зови. Может, оттого с ней хворь и приключилась…
Самое страшное в этом сне было то, что она никак не могла проснуться. Видела все — и это уже не было сказкой, потому что не бывает таких страшных сказок. И во сне она услышала наконец имя… нет, не короля: Учителя. А он стоял в Круге судей — один, и в глазах его стыла невыносимая боль, и тогда она выкрикнула изо всех сил — его имя, чтобы он знал, что она видит и слышит все, что она жива…
Открыв глаза, увидела лицо склонившегося к ней лекаря. Тот приветливо улыбался:
— Ну, голубушка, очнулась? И что же с нами такое приключилось?
— Сон, — слабо откликнулась, — страшный сон… я долго спала?
— И что ж там было, во сне?
Она начала рассказывать. Не потому, что доверилась этому человеку: скоре, ей почудилась в нем какая-то настороженность, недобрая вкрадчивость. Но она была слишком слаба для того, чтобы придумывать ложь. А еще — надеялась, что все-таки это только страшный сон — хотя и отчетливый до жгучей — под ключицей и слева в груди — боли, до холода стали в руках. И тогда можно будет дальше придумывать сказку, в которой — маленькая Королева Цветов на увитом плющом троне, и Учитель — улыбается, и нет в его глазах тоски предвиденья, и нет воинов в багряных одеждах с мертвыми черными глазами, не бегут по резному дереву стен зловеще-веселые язычки пламени, и нет черных звезд на алмазных скалах — нет Круга Судей…
Она говорила и говорила, не слыша и не понимая своих слов, не замечая текущих по лицу слез; с трудом осознала вопрос:
— Как его имя?
Она ответила, задохнувшись от боли; и вдруг — удар:
— И от кого же ты наслушалась таких сказочек?
Она словно очнулась:
— Я… я придумала… сама…
— Сама придумала — о Морготе?! Ты… ты дура, да как у тебя вообще язык-то повернулся произнести его имя!
Она словно бы и не услышала этих слов.
— Значит, это не сон? Не сказка? Он — действительно — был?
— Послушай, — лекарь понизил голос до свистящего шепота, — я, конечно, не расскажу никому, только ты уходи отсюда, ведь и тебе хуже будет, и мне… И — не рассказывай больше никому, забудь это все — поняла? Забудь!
Он поспешно вышел, бормоча под нос: «Не может быть, чтобы сама додумалась… Живуча-таки ангмарская ересь, три сотни лет прошло, а вот — на тебе… послушалась бы только, ушла бы…»