— Элвир, ты что… ну, хочешь я, как это… принесу ему извинения? — Сайта был ошеломлен и растерян до крайности: какой угодно реакци он ожидал на свои слова, но только не этой.
— Принесешь — извинения, — Элвир сказал это тем же ровным голосом, но, перехватив его взгляд, Сайта увидел, что его глаза переполняла невероятная боль, какую можно увидеть только в глазах умирающего, — Извинения. Зачем? Ты ведь — прав. Ты прав, Могучий Сайта.
И, развернувшись так резко, что его черный плащ взлетел крыльями, он бросился следом за Аргором.
— Брат!
Голос его был сейчас совсем иным, чем когда он говорил с Сайтой — чистым и напряженным, как натянутая до предела струна:
— Постой… постой! Прости его! Он ведь совсем не знает тебя!
— Простить? За что? Ведь он прав. И ты, разве ты знаешь — Хэлкара?
Имя прозвучало резко и отчетливо — словно бич хлестнул. Элвир внутренне сжался.
— Знаю, — ответил как мог мягко, — И знаю, каким ты стал.
— Предателем своего народа.
— Нет! — отчаянно крикнул Элвир.
Он лихорадочно пытался придумать — что же сделать, что, что?! Тоска в глазах нуменорца была невероятная, нечеловеческая, и еще страшнее казались эти глаза на спокойном холодном лице, в котором ни один мускул не дрогнул. И тогда юноша решился.
— Идем, — он крепко взял Аргора за руку, — Я буду петь тебе, брат мой.
«И не мерзко называть меня — братом?» Хотел сказать — и не сказал, такая отчаянная решимость читалась на лице юноши.
…Он пел — а на небе зажигались первые звезды, и восточный ветер играл языками пламени, поднимал в воздух недолговечный рой искр. Он пел песни Странников Земли-у-Моря и странников Большого мира, и те песни, что сложил сам, и те, что слышал от менестреля со странной черной лютней, помнившей иные руки и иной голос. Он пел, а ночь опускалась на землю — ветренная звездная ночь, пахнущая горькими степными травами. Он пел древние песни ковыльных степей и холмов, пел о Звезде и Зажегшем Звезду, о доблести навеки ушедших воинов, о соленом морском ветре, о гордых кораблях и о ветви ойолаирэ, что дают в путь мореходам далекой Эленны. Пел о Долине Звездного Тумана и о черных маках, о Зачарованных Островах, о вершинах гор в сверкающих мантиях ледников и о первых весенних цветах, о Той-что-Ждет, о звездопадах, о костре в ночи, о скорби, о надежде, и снова — о море и о Звезде…
Лишь когда звезды начали бледнеть, он умолк. И нуменорец поднялся, встал за спиной Звездочета и, положив руки ему на плечи, сказал тихо и печально:
— Благодарю тебя, брат мой, Король-Надежда. Благодарю тебя. Только прошу — не надо так больше.
Отвернулся и шагнул прочь прежде, чем Элвир успел заглянуть ему в лицо.
Провидец
Они так нежно и изысканно звенят, эти маленькие колокольчики в хрупких ажурных беседках. Утро — перламутровое, неопределенное. Каждый миг мимолетен и неповторим, и вся жизнь такова — миги, мгновения, каждое — единственное. Эта мимолетность, манящая печаль неопределенности и изменчивости — во всем. И девушки в ярких платьях, что идут за водой к источнику — иные каждую минуту. Странно, как при этой изменчивости вещь остается самой собой? Суть? Что есть суть? Все меняется, все хрупко и изысканно, нежно и зыбко. Одно повторяется — эти проклятые видения. Каждую ночь новолуния — всегда, неизбежно и страшно. И это с детства. Непонятно и страшно. Здесь такого нет. Здесь — гармония даже в смерти. Печаль неизбежности, но не ужас. Но ночью — не смерть. Жизнь, но страшнее смерти. И он ее видит.
Страшно жить двойной жизнью. Днем еще как-то можно отогнать мысли. Поэтому — нет наездника и охотника, поединщика и музыканта лучше его. Ночью — опять эти страшные, непонятные видения, от которых перехватывает дыхание. Сначала пытался спрашивать. Затем — затаился.
— …Пропала, понимаешь, — плачет. — Куда я без нее? Как детей-то накормить, а?
Всадник остановился. Он не знал, о чем речь, не знал, что случилось. Но, еще не осознав сам, сказал:
— Иди к Еловой горе. Она там, у порубки.
Оба воззрились на него в изумлении. А вечером крестьянин прибежал, благодаря и кланяясь в землю, говорил:
— Нашел, прямо там и была! Да будет вам счастье и тысяча лет жизни, молодой господин!
«Счастье и тысяча лет… Зачем столько… Если бы понять, что я вижу…»
И началось. Он стал понимать, что видит потаенное. Особенно ясно это стало, когда он во сне увидел, как мать обрезала руку. На другой день все произошло в точности, как во сне. Он испугался. А потом привык. Он видел всякие грядущие мелочи, и даже забавно было иногда подшучивать над друзьями. Но все было до поры.