Мастер открыл глаза.
— А-а… мальчик… — через силу, словно по обязанности выговаривая слова. — Ты…
— Встань. Идем.
— Куда, — устало и медленно, по слогам.
— Идем, — повторил Элвир. Нарион молча поднялся и принялся натягивать одежду.
Больше он не спрашивал ничего.
…Он ничему не удивлялся — ни стремительному полету на крыльях летней ночи, ни бесснежным горам в призрачных мантиях лунного света, ни низким звенящим звездам, готовым упасть в ладони — но он не протянул рук… Без слов, без удивления поднимался вслед за Элвиром по тропе, поросшей терном, в вечную ночь Долины Одиночества. И только когда юноша подвел его к высокой лестнице — остановился.
— Ну что же ты? — почему-то шепотом спросил Назгул. — Иди.
Человек покачал головой.
— Иди, — с мягкой настойчивостью повторил Элвир.
Нарион медленно, тяжело ступая, пошел вперед — обернулся, в первый раз — с растерянностью, и даже, кажется, хотел что-то спросить, но Элвир угадал вопрос.
— Здесь ты должен быть один. Только один.
…Сам он остался на берегу реки — сидел, бесцельно вертя в руках цветок, стараясь не думать о том, что может происходить сейчас в Храме.
А что было с ним самим?
Он не услышал — почувствовал что-то и резко обернулся.
Нарион стоял на ступенях — пошатываясь, закрыв глаза. Потом неверными шагами словно слепой начал спускаться по ступеням. Элвир хотел окликнуть его — но передумал.
Изломанный цветок полетел в воду, юноша порывисто поднялся.
…Нарион ничего не говорил, не открывал глаз — шел как во сне: Элвиру пришлось поддерживать его за руку. Ему вдруг мучительно захотелось узнать, что же услышал, что увидел, что пережил в Храме мастер лютни. Он не спросил. Об этом не спрашивают. Разве он сам — смог бы рассказать, что было с ним в те бесконечные три дня? А когда вернулся — никто не смотрел ему в глаза. Только Король; посмотрел — и отвел взгляд. Почему…
У горной тропы они остановились, и только здесь Нарион поднял веки — медленно-медленно, словно это стоило ему невыносимого усилия.
Провалы в звездную тьму.
Элвир отвел глаза.
Только у замка Нарион наконец заговорил.
— Элвир… здесь есть мастера лютни? Есть мастерская?
Юноша коротко кивнул.
— Проводи меня.
И — снова молчание. Только на пороге:
— Почему ты не смотришь на меня?
Элвир с трудом поднял голову и взглянул в усталые серые глаза нуменорца.
Теперь Нарион жил только работой. И Элвир снова начал пропадать в Храме Одиночества — он больше не был нужен мастеру, — по крайней мере, так ему казалось, — и приходил редко — садился у порога и смотрел, ни говоря ни слова; Нарион не всегда даже замечал его присутствие. Но на этот раз вышло по-другому.
Еще с порога Элвир услышал обрывок незамысловатой мелодии и с трудом различил слова:
— Четвертой — ирис и костер…
Он постоял немного, прислушиваясь, но Нарион продолжал мурлыкать песенку без слов.
— Нарион, — тихо окликнул Элвир.
Мастер оторвался от работы:
— Да будет светел твой день…
— Что ты пел сейчас?
— Пел? Я? — раздумье стерло улыбку с лица мастера. — А-а… Ты об этом…
Он замолчал, нервно сплетая и расплетая тонкие пальцы; Элвир хотел уже было повторить вопрос, когда мастер заговорил снова:
— Не хотел рассказывать… вспоминать тот день. Я стоял и смотрел, а пламя вдруг взметнулось огненными крыльями…
Пламя взметнулось огненными крыльями, а потом встало стеной — как-то сразу занялись со всех сторон сухие поленья и хворост, и в раскаленной жгучей круговерти уже не увидеть было осужденную. «Пламя Удун», — пробормотал кто-то; на него даже не оглянулись. Никто не мог отвести глаз. Нариона била дрожь.
— Ведьма! — взвизгнул женский голос, и из-за огненной стены рванулся единственный страшный крик, словно душа с кровью вырывалась из темницы искалеченной обожженной плоти.
И — тишина. Всепоглощающая тяжелая тишина — только трещат поленья и гудит огонь, и дым обжигает слезящиеся глаза.
Языки пламени опали, и толпа замерла в едином вздохе ужаса.
Пепел. Только пепел и раскаленно-багровые уголья.
— Святая, — без дыхания зашептали рядом, — мученица невинная, Валар спасли, не допустили несправедливости…
То ли серебряный бубенчик, то ли тишина такая оглушительная — до звона в ушах.