- Черный цвет дико бледнит меня!
Она глядит на часы и раз в семнадцатый бежит переодеваться. В ее комнате бухают ящики. Мать гладит фатера по спине, как в былые времена. Сестрица вылетает из комнаты. На ней черные брюки и короткая - до пупа - белая маечка. Майка такая короткая, что, когда она подымает руки, исподнизу выглядывают сиськи.
Папахена вот-вот хватит инфаркт.
- У тебя сиськи выскакивают, - говорю я. - Придумай что-нибудь!
Фатер бросает на меня строгий взгляд.
- Сегодня не Рождество! - говорит он мне.
Сестрица не обращает внимания, мать не въезжает.
- Это у нас такая игра, - объясняю я матери. - Правда, папуля?
Папахен тоже - уже ноль внимания.
- Ты это серьезно? - говорит он сестре.
- В чем дело? - визжит она. - Что опять не так?
- В таком виде ты и вправду идти не можешь, - поддерживает фатера мать. Ступай переоденься.
- Я не успею, - визжит сестрица. - Опоздаю! Понятно?!
- Если он тебя любит, подождет, - со знанием дела говорит мутер.
- Не подождет! Я уже не успеваю!
- Я заплачу за такси, - внезапно подает голос фатер. - Но ты ступай переоденься.
Сестрица хлопает дверью. Папахен вызывает такси: дважды повторяет адрес и вместо двести пятнадцать говорит два сто пятнадцать. Просто мозги недозрелые. Нормальный тормоз.
- Але, барышня, - говорит он наконец, - такси для молодой девушки. Вы можете прислать кого-нибудь понадежнее?
Я покатываюсь со смеху. Представляю, что эта девица могла ему ответить: И такое я должна передать в микрофон: Господа, мне срочно нужен в Восковице кто-нибудь понадежнее для молодой девушки?!
- Вы правы, - говорит фатер. - Благодарю вас.
Он чуть краснеет.
- Запишу его номер, - говорит он матери.
Сестрица выбегает из комнаты. Под короткой белой маечкой у нее теперь черная подпруга, которая забавно контрастирует с ее детской физией. Черные брюки стильно облегают жопку.
Фатер сглатывает.
- А так вас устраивает? - говорит сестрица.
Мать смотрит на фатера.
- Так лучше, - покорно выдыхает она.
- Через пять минут тебя внизу будет ждать такси, - говорит папахен и дает ей пять крон - видать, уже давно на такси не ездил. Он не перестает оглядывать ее брюки.
- Значит, к девяти дома, - говорит мать. - И никаких глупостей.
Сестрица быстро целует ее, потом целует фатера.
- Ну прости, прости, прости, - говорит она. - И спасибо за бильярдный кий!
Она еще раз чмокает фатера. Он тает, как масло.
- Ключи, деньги, паспорт, проездной - все взяла? - говорит он, снова улыбаясь.
- Гондоны тоже? - добавляю я в шутку, но никто не смеется, я даже получаю подзатыльник для острастки.
- Ну так что я должна ему говорить? - вырывается у сестрицы. - Ничего не приходит в голову!
Она вдруг становится похожей на маленькую девочку - хоть и с паспортом и в черном бюстгальтере.
- Главное, скажи ему, что должна быть к девяти дома, иначе твой отец собственноручно повесится, - шутит фатер на исходе сил.
Когда за сестрицей наконец хлопает дверь, он в изнеможении плюхается на материн диван.
- Ты не против, если я здесь ее подожду?
5.
Виктор совсем не похож на мальчишек из нашего класса. Он совершенно другой. Просто никакого сравнения! Он поцеловал меня (полный отпад!), но ни с чем больше не торопится. Он не распускает сразу руки, как наши ребята. Мы идем на чашечку кофе и совершенно нормально, но так замечательно разговариваем. Мне нравится, как он размышляет на разные темы и при этом не вышучивает все подряд, как остальные ребята. Я говорю ему это.
- Я вовсе не против шуток, - уточняет он. - Однако тут есть одно обстоятельство: если рассуждать логически, шутка - форма определенного согласия со всем этим окружающим коммунистическим свинством. Или по меньшей мере - форма смирения.
- Тем самым люди стараются по существу освободить себя от гражданской ответственности, - говорю я.
- Совершенно точно.
Мне нравится, что он видит во мне не просто сексуальный объект, а уважает меня как личность, у которой есть собственные взгляды.
- А поскольку так поступает подавляющее большинство, то нечего и удивляться, что наша история остановилась. Некоторым образом мы и впрямь живем в 1984 году, - добавляет он запальчиво.
С ним можно говорить не только о сексе, но и о совершенно других вещах. И прежде всего - о жизни во лжи и о той ужасной неволе, в которой мы все живем, часто даже не осознавая того. Не будь здесь этой вездесущей цензуры, он, к примеру, мог бы уже давно выставляться. Но Виктор - в отличие от других - не способен пойти ни на какие компромиссы со своей совестью. Снимать трактористов и доярок, чтобы раз в кои веки заслужить право отснять то, что по-настоящему его увлекает - да хотя бы тот же мусорный бак у панельного дома (кстати, это потрясающе яркое свидетельство о нашем обществе). Нет, он не идет на компромиссы, ибо от компромисса всего один шаг к doublethink. Я призналась, что слова этого не знаю, но он надо мной и не думает подшучивать. Он рассказывает мне о писателе Джордже Оруэлле, его роман, кстати, есть у него в ателье. Он жутко умный и начитанный и знает уйму цитат. Мне нравятся его глаза (с немыслимо длинными ресницами!). Мне нравится, как он откидывает со лба волосы, нравится, как он пахнет.
Я влюблена.
Мы выпиваем кофе, но до девяти еще куча времени.
Он спрашивает меня, не хочу ли я заглянуть к нему в ателье - он показал бы мне кое-какие фото и дал почитать Оруэлла.
- Но ты должен мне кое-что обещать, - прошу я его серьезно.
- Слушаюсь.
- Дай слово, что ты не будешь меня фотить.
Мы отдаемся любви. Он внимательный и нежный. Мне почти не больно. А потом мы просто лежим и гладим друг друга. Наконец он встает и приносит мокрую губку. Я, затаив дыхание, напрягаю мышцы живота, но губка приятно согревает тело. Виктор моет меня. Я совсем не стесняюсь и испытываю какое-то чудесное, праздничное чувство. Он снова выходит, по-прежнему совсем голый, и возвращается с фотоаппаратом "Polaroid". Я улыбаюсь, удивляясь самой себе. Он подмигивает мне своими длинными ресницами и фотографирует меня. Карточка выскакивает из аппарата практически сразу, но приходится ждать, пока она просохнет. Мы тем временем целуемся. Виктор наконец снимает фольгу и раз-другой обдувает фотку. Улыбаясь, протягивает ее мне.
Это самая лучшая моя фотография.
Я растрепанная, раскрасневшаяся, с сияющими влажными глазами. Я смотрю в объектив, гордо выпрямившись, с какой-то даже хитрой всепонимающей улыбкой.