— Редчайший экземпляр! Ни в одном гербарии мира нет такого гигантского представителя этого вида. Вот уж никогда бы не подумал, что на этих высотах может произрастать ядовитый «Синий капуцин», — сказал он негромко и приветственно кивнул нам; потом очень аккуратно, стараясь не повредитьни одного цветка, уложил свою находку на подоконник.
«Знакомый случай, — мелькнула у меня мысль, и я мог поклясться, что мистер Финч и Джованни Браческо подумали то же самое, — уже в летах, а все никак не угомонится, и носит его по свету, как перекати-поле, и нигде не может он пустить корня... Цветочки собирает... Да ведь они назавтра уже увянут! Зачем?.. Для чего?.. На этот вопрос он, конечно, не ответит, но в глубине-то души сознает — точно так же, впрочем, как и все мы, — бессмысленность своих занятий... а значит, и его гложет роковое сознание того, что любое — любое! — наше начинание, каким бы великим или ничтожным оно ни казалось, абсолютно бессмысленно... Эта печальная истина, о которой мы стараемся не думать, отравляет всю нашу жизнь. С раннего детства мы уже умирающие, наши пальцы беспокойно теребят край одеяла; охваченные ужасом, мы не знаем, за что ухватиться, где найти благословенную точку опоры, хотя очень хорошо
понимаем: смерть у изголовья, и ей нет никакого дела до того, сожмем мы руки в кулаки или смиренно сложим их на груди».
— Что вы думаете делать, когда сезон рыбной ловли здесь окончится? Поедете на новое место? — спросил ботаник, после того как в очередной раз заботливо поправил лежащее на подоконнике растение.
Мистер Финч в замешательстве провел ладонью по своим седым волосам и принялся внимательно рассматривать рыболовный крючок, казалось, он его видит в первый раз; наконец, не поднимая глаз, устало пожал плечами.
— Понятия не имею, — раздраженно буркнул Джованни Браческо, хотя вопрос был адресован явно не ему.
Тягостное, свинцовое молчание повисло над столом, я даже слышал шум крови у себя в ушах... Так, в полной тишине, мы и сидели примерно с час...
Потом в дверях возникла фигура Радшпиллера.
Выражение его бледного, безбородого лица было как всегда замкнутым, тонкие губы плотно сжаты — никаких внешних признаков волнения этот ледяной человек не проявлял, вот и рука не дрогнула, когда он налил себе бокал вина и, кивнув нам, выпил, и тем не менее с его приходом в библиотеку проникло какое-то странное, неуловимое напряжение, которое скоро передалось и нам.
Пожалуй, только глаза выдавали его: обычно холодные, безучастные, зрачки, как у людей с тяжелыми травмами позвоночника, никогда не меняли своих размеров, даже на свет как будто не реагировали, — мистер Финч утверждал, что они поразительно похожи на блекло-серые жилетные пуговицы с темным углублением посредине, — сегодня они лихорадочно метались по комнате, скользили по стенам, обшаривали книжные полки, словно никак не могли решить, за что бы им уцепиться.
Молчание становилось невыносимым. Джованни Браческо долго крепился, видимо, подыскивая подходящую тему, и вдруг ни с того ни с сего принялся рассказывать о нашем необычном способе ловли старых сомов. Эти надменные, поросшие мхом и водорослями обитатели глубин, в которых царит вечная ночь, никогда не всплывают к дневному свету и брезгливо сторонятся всего естественного — ни на какую, самую лакомую, с точки зрения других рыб, приманку они не клюют, лишь какие-то совершенно фантастические, явно искусственные формы соблазняют их: скользящая серебряная блесна в виде человеческой ладони, которая, уходя вглубь, странно трепещет на леске, или летучие мыши из красного стекла с маленькими
крючками, коварно скрытыми в кончиках перепончатых крыльев...
Иероним Радшпиллер почти не слушал.
Судя по его виду, в мыслях он был далеко.
Внезапно, как у человека, который годами хранил, стиснув зубы, опасную тайну, у него вырвалось — клянусь, если крик души не просто красивые слова, то это был он:
— Сегодня мой лот наконец — наконец! — достиг дна...
В полном недоумении мы молча и растерянно смотрели на него, а он, не обращая на нас внимания, говорил, говорил, говорил...
Чужое, незнакомое, как бы надтреснутое звучание его голоса столь ошеломляюще подействовало на меня, что я поначалу даже не пытался вникать в смысл самой речи. Однако через несколько минут морок начал рассеиваться, и я стал различать отдельные слова: Радшпиллер рассказывал о трудностях глубоководных промеров. Оказывается, на глубине многих тысяч саженей имеются мощные течения и водовороты, которые, смывая лот в сторону, не дают ему коснуться дна — свинцовое яйцо повисает между грунтом и поверхностью воды, подобно гигантскому маятнику, застывшему в отклоненном положении, так и не достигнув низшей точки.
Речь его лилась так понятно и логично, что я было начал успокаиваться, и вдруг — новый всплеск:
— Да поймите вы, еще никогда человеческий инструмент непроникал так глубоко в земную кору!
Сам не знаю почему, но слова эти обожгли мой мозг, в них было что-то недоговоренное — второй, тайный смысл, за которым скрывался кто-то невидимый; устами Радшпиллера он обращался ко мне, облекая свою мысль в темную форму загадочных символов.
Лицо говорящего внезапно преобразилось и стало до ужаса нереальным. Завороженный этой метаморфозой, я не мог, сколько ни пытался, отвести взгляда от призрачного лика — попробовал зажмурить глаза, но лучше бы мне этого не делать: потусторонняя маска предстала теперь в зловещем фосфоресцирующем ореоле... «Огни святого Эльма! Знамение катастрофы!» — эта мысль такой яркой вспышкой взорвалась в моем сознании, высветив его самые потаенные уголки, что я лишь огромным усилием воли подавил отчаянный крик, уже готовый сорваться с губ.
С поразительной отчетливостью всплыли в памяти моей места из книг, принадлежавших перу Радшпиллера и прочитанных
мной в часы досуга, когда я оставался один в библиотеке; меня ужаснула та ледяная, отточенная как ланцет ненависть, которой этот высочайший интеллект, уподобившись бесстрастному патологоанатому, с нечеловеческим хладнокровием препарировал самое святое: религию, веру, надежду... Даже библейские заветы подверглись беспощадному вскрытию и были проанализированы самым доскональным образом.
«Закон маятника, — смутно шевельнулась во мне догадка. — Его душа, восторженная жесточайшей аскезой, коей этот фанатик взнуздал свою раздираемую страстями юность, достигла крайней точки и из запредельных высот духа откачнулась в обратную сторону, но, видно, слишком, слишком велика была эта роковая амплитуда, охватывающая и предвечное царство света, и инфернальные бездны тьмы...»
И тут только я поймал себя на том, что пребываю в прострации, все больше цепенея в ее уютном сугробе. Усилием воли стряхнув нежную, душную, навалившуюся на мои чувства тушу, я увидел сидящего за столом Радшпиллера, который вертел в руках свой лот, тускло поблескивающий в свете лампы, и до меня стали доноситься его слова, поначалу — далеким, неразборчивым эхом, потом все яснее и четче:
— Вам, завзятым рыболовам, конечно же известно то ни с чем не сравнимое чувство, которое рождает в нас внезапное натяжение лесы: клюнуло! Там, на другом конце длинной двухсотаршинной жилки, висит огромное неведомое чудовище. Еще не веря своей удаче, вы подсекаете и медленно, осторожно начинаете выбирать лесу, на это время меж вами — преследователем и жертвой — устанавливается тончайшая, почти неуловимая связь: вы чувствуете, как ходит там, в ночной глубине, ваша невидимая добыча, ощущаете ее смертельный ужас, вашим нервам передается трепет гибкого сильного тела и, наконец, зеленый монстр появляется на поверхности, взбивая своей агонией белоснежную пену... Так вот, тысячекратно умножьте тот восторг, который охватывает вас в сей блаженный миг капризного рыбацкого счастья, и вы получите представление о том, что испытал я, когда эта леса, давно ставшая продолжением моей нервной системы, вздрогнула и безжизненно провисла: клюнуло! Там, на другом конце, — земля! В это мгновение у меня было такое ощущение, будто мой свинцовый кулак стукнул с размаху в какие-то исполинские, наглухо запертые врата... Итак, многолетний труд завершен, — задумчиво пробормотал он, обращаясь к самому себе, и тревожная нотка зазвенела в его голосе, — значит, все, конец, и завтра... завтра... что же я буду делать завтра?!