ГОСПИТАЛЬ
Сероглазая, остриженная под мальчика, в свитере поверх гимнастерки такой я запомнил Валентину. Это был первый человек с Большой земли. Мы помогали ей спрятать парашют, перенесли рацию. И вот я почувствовал капитан стал отдаляться от нас, от нашей землянки, заглядывал к нам все реже и реже.
Последние сталинградские залпы покончили с вечной, казалось, тревогой. В начале мая мы принимали первый самолет. Ночью запылали жаркие костры на поляне, где ромашки белели, как первый снег. Черная сова тихо, быстро скользнула над куртиной ромашек и коснулась земли. Самолет...
В июне появился второй самолет; кто-то встречал его, разжигал костры, переносил раненых, - значит, и меня тоже. Самолет поднялся; я очнулся и увидел, как синело небо и горел на нем красный Антарес. На рассвете самолет качнул крылом, возникли светлые далекие леса.
...Аэродром. Автомобиль с брезентовым верхом. Серая грунтовая дорога. На выбоинах нас подбрасывает, кто-то стонет.
Солнце заглядывает под брезент. Вспоминаю, как капитан и Скориков вынесли меня с поля боя; кажется, я потерял тогда сознание.
Час. Два. Три. Солнце поднялось: на полу кузова пляшет узкая светлая полоса.
Останавливаемся.
Молодой парнишка и медсестра несут меня; впереди - холм, небо качается...
Явился белый храм на холме, с куполами и колокольней. От высоких святых ворот в обе стороны бежали стены монастыря, прихотливо повторяя извивы реки. На несколько мгновений приковал он внимание, но их я запомнил. Как белые, опоясавшие холм облака - соборы и церкви; как застывший звон - купола в голубом воздухе над рекой; подобна вечному древу колокольня, светлая и высокая. Абрис мягкий, певучий, закругленный. Желта еще земля от прошлогодней травы, темна вода в реке, отразившая рукотворное диво. Еще светлее, чем стены храма, облака в голубой вышине. На древних закомарах - тени; печать сиротства, травяной горечи; желто-полынные кусты.
Тропа то опускалась, то поднималась над берегом, пока не вышла на прыгучий деревянный мосток, и снова поплыли купола, и святые ворота, и ветхие украшения стен с явными следами дождей, ярых летних лучей, скользящих по куполам, птичьих шаркающих крыльев, темных прикосновений ветров и бурь.
Госпиталь...
* * *
Вот мои соседи: Вася Кущин и лейтенант Сосновский, который в нашей палате временно, до получения документов.
Вася Кущин молчалив, застенчив, про таких говорят, что они тележного скрипа боятся. Однажды я читал ему стихи, он слушал с удовольствием. Но сам просить стеснялся... Был он, в общем, мальчонкой.
Лейтенант Сосновский чем-то похож на капитана. Вначале мы с ним было сошлись, но потом я несколько разочаровался, сравнивая его с капитаном. Тот был до жесткости цельным, неумолимым, даже фанатичным, но это соединялось с таким умом, что я про себя частенько думал: "Ну и голова..." Сосновский был каким-то разбросанным, что ли, растерянным, не чувствовалось в нем стержня, только в шахматы он играл мастерски. Я же недолюбливал эту игру, а если брался играть, то играл, почти не глядя на доску, по памяти, - и часто проигрывал; не память меня подводила, а мечтательность: я всегда мечтал о каких-то необыкновенных комбинациях при самых простых позициях и, конечно же, зевал и пешки и фигуры.
...Дело шло на поправку. Кость ноги срослась. Только в пояснице ощущалась иногда горячая боль, нередко - по ночам. Письмо матери, бабке, потом - от них... Мать писала: "Дорогой Валюша..." Потом слезы... о бомбежке... о работе. Вместе с заводом она была в эвакуации.
Теперь я был сыт, почти здоров, обут и одет с точки зрения многих, ибо мне не приходилось дрожать от холода. Теперь я любил выходить незаметно на деревенскую улицу, пробираться за околицу, смотреть на светоносную лазурь звезд, впитывать глазами бесконечную прозрачность северного неба, пытаться угадывать у окоема цепи озер, ярусы леса над их берегами, ловить дымки, птичьи вскрики, тайный свет вечера, вслушиваться в открытую глухую пустоту ночи... Поймаешь глазом красную звезду - и голова кружится от мысли, бегущей в небесную даль, а вокруг спят прозрачные березовые колки, проглядывает кое-где в темной траве белая кипень купырей, лученосные деревья обогревают ладони, и если встать под ними, то тепло враз обнимет и проникнет сквозь одежду.
Межень, середина северного лета...
От безделья, что ли, от неожиданного прилива сил бродил я вокруг монастыря, подолгу не спал, читал, но чаще все же открывал окошко: смотрел, слушал ночь, в подрамниках созвездий что-то искал - и находил...
Лейтенант махнул на меня рукой. Он напропалую играл в шахматы, чаще в соседней палате. Боец Кущин тихо полеживал, и никогда нельзя было понять, спит он или нет. Один раз, помню, он долго лежал с открытыми глазами, что-то неторопливо обдумывал, потом я почувствовал его взгляд: он наблюдал за мной. Не поворачивая головы, я поднял руку, и лунная тень мягко прошла через нашу комнатку, и он видел ее и как завороженный наблюдал за ней...
* * *
На крыльце - танкист с обожженным лицом и я. Рядом выросла фигура военврача. Зовут врача Лидия Федоровна.
- На болоте столько ягод! - воскликнула она, остановившись на минуту. - Угощайтесь!
- Верните мою форму, - сказал я, - тогда я смогу сопровождать вас по ягоды. А то вас волки напугать могут.
- Точно, - подтвердил танкист с обожженным лицом. - Вы бы нас против волков брали с собой!..
- Ну как? - спросил я.
- Подумаю, - улыбнувшись, сказала она, и ее рассеянный взгляд скользнул по моему лицу. - Поправляйтесь, - сказала она.
- Прошу прощения, я уже здоров.
- Ладно... - как-то примирительно заметила она, - посмотрим.
На другой день я постарался попасть ей на глаза. Я стоял в бравой позе, опираясь незаметно на деревянные перильца, и ждал ее около часа.
- А, это вы... - Она замялась. - Что вы хотите?
- Того же, что вчера: чтобы меня признали здоровым.
- Да вы что, разыгрываете меня?.. Я знаю о вас все!
- А по ягоды... как же?
- Вы хоть вон до той деревеньки доберетесь без посторонней помощи? И она показала рукой на семь знакомых мне высоких рубленых домов в полукилометре от ворот госпиталя.
- Туда я доскачу даже на одной ноге, но все же быстрее вас...
Она молчала. Потом произнесла несколько волшебных слов:
- А вы могли бы помочь мне напилить дров?
- Я это сделаю без вашей помощи.
- Как это? - спросила она. - Вы же один...
- Да, я один, - сказал я. - Но у пилы две ручки, а у меня две руки.
- Очень остроумно, - похвалила она без иронии. - Значит, договорились. Завтра вечером.
* * *
Вечер был дивный, спокойный, августовский... Я ждал ее у крыльца, но, когда она вышла, я растерялся: у нее было другое лицо, очень серьезное, сосредоточенное; она, казалось, не заметила меня. И прошла мимо... потом оглянулась, сказала:
- Пойдемте, что же вы стоите?
Я пошел за ней. Она шла очень быстро, и нас сначала отделяло десять метров, потом двадцать, потом сорок... Она скрылась в избушке, даже не оглянувшись. Я добрался до палисадничка и остановился у калитки. Она приоткрыла дверь и сказала:
- Входите!
Я вошел. Маленькая комнатка с невысоким потолком, одно окошко, деревянный столик, один стул...
- А второе окно? - спросил я.
- Это на половине хозяйки, - сказала она. - У нее сыновья на фронте, вот она и отдала мне половину избы.
- Ну и изба! - сказал я. - Настоящая избушка на курьих ножках. Ее и не видно со стороны. Где дрова? На дворе?
- На дворе трава, на траве дрова... - зачастила она, и лицо ее стало чуть приветливее. Ей было за тридцать, может быть, тридцать пять.
Какой она была человек?.. Лицо ее говорило об этом просто и прямо. Были у нее темные, продолговатые, чуть раскосые глаза, всегда как будто немного сощуренные, и казалось, что в них жила усмешка. Лоб ее, со смуглой кожей, покатый, невысокий, с продольными морщинами, но не от возраста, был как бы зажат между бровями и жесткими волосами. Лицо ее было широким, но подбородок казался заостренным, выдавался чуть вперед, и самое окончание его было закруглено. А кости лица и крепкий, крупный нос создавали странный, неповторимый рельеф, который вечером, в тусклом свете керосиновых ламп, казался иным, чем днем. Вечером она выглядела намного старше, лицо ее делили тонкие тени и полутени, глаза становились блестящими, узкими и выпукло-напряженными. Все эти известные или полузнакомые женские штучки с деланным выражением лица и голоса ей бы не подошли. Голос у нее был низкий, иногда в нем угадывалась какая-то затаенная певучесть и что-то еще, необъясненное. Мне так казалось.