Весь месяц у кинотеатров собирались длинные очереди. Огромные афиши у касс изображали красивую юную пару, а под ними красными буквами горела подпись: «Ромео и Джульетта». С большим трудом я купил билеты и пригласил в кино Свету. Еще по дороге в кинотеатр, шурша распахнутым плащом, уловил тонкий аромат ее духов. Я вслух отгадывал, из чего он состоит: ландыш, лимон, хвоя… «А я ничего, кроме ландыша, не чувствую», — призналась она.
О, что это был за фильм! Синеглазый Ромео и Джульетта с зелеными глазами, оба сказочно красивы, в ярких средневековых костюмах. Как они любили! Несколько раз лицо Джульетты показывали крупным планом, и я смотрел, не мог наглядеться, в загадочные зеленые глаза, которые так редко видел у Светы. В отличие от моей застенчивой возлюбленной эта, экранная, глаз не прятала, а смотрела в упор, как малое дитя.
Когда показывали сцены из новобрачной ночи, Света опустила голову и шепотом попросила меня «не смотреть на это». В то время как зал охал и ахал, мы разглядывали обувь, и я к стыду обнаружил, что капли грязи покрыли старательно начищенную кожу моих «скороходов». А еще я вдыхал аромат ландыша. С тех пор этот свежий легкий весенний запах накрепко сплелся у меня с зеленоглазой Джульеттой — единственной девушкой на свете, которая могла соперничать красотой со Светой. Но, впрочем, только красотой, потому что Джульетта, отравившаяся ядом, — это все-таки мертвый труп, а я очень любил все живое. Поэтому, наверное, так приятно было укрывать от дождя плащом Свету, теплую, живую, загадочную.
Вечером перед зеркалом в ванной я стыдливо сбривал пушок над губой и впервые тщательно изучал свое лицо. Нет, не нравилось оно мне, особенно после киношного Ромео. Мое казалось мне грубым, неправильным: этот невыразительный мягкий нос, толстые губы, серые глаза с девчоночьими ресницами и торчащие уши. Вон прыщ на лбу вскочил, нос лоснится… Впрочем, мускулистое тело и грустно-пытливый взгляд сглаживали неприятное впечатление. Я тяжко вздохнул: все равно, как ни крути, а олух он и в Африке олух.
Однажды мама сказала:
— Сынок, ты бы с Павликом поосторожней. Мне участковая врач сказала, что он находится на учете в туберкулезном диспансере. А туберкулез очень опасная болезнь. И к тому же заразная.
В тот же вечер мы с Павликом в паре играли в волейбол. Он был отличным подающим, мне же удавались мощные удары слету — «фугасы». Всю игру я намеренно приближался к его лицу и глубоко дышал. Если эта болезнь заразная, то пусть и я заболею! Мы вместе станем ходить в этот самый тубдиспансер, вместе будем лечиться. А если придется умереть — что ж, вместе веселей.
— И давно ты этим болеешь? — спросил я после игры.
— Давно, — потупился Павлик. — Ты не бойся, я не заразный. Меня бы не выпустили из больницы…
— Я и не боюсь. А что врачи говорят?
— Говорят, что с этим можно долго жить, — сказал он чужим голосом, — а может наступить обострение и …все.
— И что же, это не лечится?
— Наверное, пока нет. Мама сказала, что надо бы уехать на море. Там больные выздоравливают. Она сказала, что нам нужно дождаться, когда отец снова сядет, собраться духом и уехать.
— Ты знаешь, Павлик, мы, конечно, будем без тебя скучать… Но вы это… Если нужно, если тебе у моря станет лучше… Тогда переезжайте. А мы вас летом навестим. Будем вместе купаться, загорать, рыбу стрелять. А?
— Ты так думаешь? — спросил он, отвернувшись.
Что-то в нем и во мне в ту минуту обрывалось. Мы сидели рядом, я сквозь футболку ощущал тепло его плеча. Но мой друг, мой веселый и добрый Павлик, уже уходил куда-то очень далеко. Он уезжал, он отдалялся, между нами вырастала пропасть. Я, здоровый, стоял по одну сторону этой пропасти, а он по другую сторону, неотвратимо уходил в неизвестность, унося в себе одиночество смертельной болезни. Я обнял его за плечи, говорил ему какие-то дружеские слова. … А он уходил в далекую тревожную даль.
«На октябрьские», то есть праздники, которые отмечались в ноябре, как и на Новый год, мама всегда готовила утку с яблоками и торт «Наполеон». Ароматы с утра заполняли каждый угол квартиры. Я не мог спокойно их вдыхать, захлебывался слюной и просился в магазин, на рынок — куда угодно. У папы заранее болела голова: эти «годовщины Великой Октябрьской» стали поводом опасных застольных дискуссий. Дело в том, что среди его знакомых участились приступы недовольства революцией и ее последствиями. А у меня с некоторых пор появилась традиция: через час после начала застолья раздавался звонок. Я открывал дверь. Там стоял Дима и вежливо, но громко приглашал «подышать свежим воздухом». Родители, занятые гостями, легко отпускали меня из-за стола.