— Есть, Андрей, есть, — горячо зашептала она.
— Нет, Валюш, ты изменилась ради любви. Ты доказала всем — и себе, и мне, и нам, что любовь — это великая сила. Ты ее уже носишь в своем сердце, только еще не знаешь, кому отдать. Но ты найдешь. Обязательно. Ты еще маленькая, но так быстро растешь, что я верю, у тебя впереди хорошее будущее. Не знаю, но, может быть, тебе удастся изменить к лучшему свою семью, настоящую или будущую. Это совершенство — к нему необходимо стремиться постоянно, шаг за шагом.
Я повернулся к девушке. Она сидела прямо и, казалось, ловила каждое слово.
— Иногда у меня все болит, — признался я. — Там, в груди, будто все наполнено горячим жидким свинцом. Я жалею себя, что я такой ничтожный. Жалею друзей, родителей, всех людей. И тогда ― вдруг ― ко мне приходит такое необычное спокойствие. Знаешь, будто с билетом в кармане сидишь на перроне и ожидаешь поезда. Он скоро придет, никуда не денется. Просто надо его дождаться. В таком спокойствии мне очень хорошо, потому что здесь (тычок в грудь) тихо и необычайно хорошо. Я могу с этим ходить, сидеть, лежать, но только очень осторожно. Одно резкое чувство, вроде раздражения, страха или сомнения — и все может исчезнуть, пропасть, сгинуть. Это очень хрупкое состояние — спокойная сладость ожидания. Но стоит этому пройти, как снова приходят боль, жажда и ненависть к себе.
Я снова посмотрел на Валю. Она восторженно глядела на меня, поблескивая глазами, затаив дыхание, и …ничего не понимала. Рядом с ней я вдруг остро ощутил свое одиночество. Одинокой была и она, только пока этого не понимала: влюбленность ослепляла. Ей было хорошо со мной, объектом обожания, как мне со Светой, когда она просто была рядом и уделяла мне внимание. Но между нами зияла пропасть. Я искренне жалел нас.
— Ты еще такая маленькая девочка, Принцесса. Такая…
— Пусть! — шептала девушка. — Пусть я маленькая, пусть глупая, хоть какая, но только, пожалуйста, позволь мне быть иногда рядом с тобой. Ты просто не гони меня, ладно?
— Ну что ты, Валюша, с чего мне гнать тебя? — Я ощутил в себе мужскую жалость к влюбленной девушке. — Знаешь, все это время твоего чудесного преображения меня удивляла твоя воля. Тебе ведь было очень трудно и даже больно. Ты, наверное, к концу дня падала от усталости. Но ты упорно шла и шла, поднимаясь по лестнице вверх — ступень за ступенью.
Я помолчал, вздохнул и продолжил:
— А мне все дается подозрительно просто. И поэтому кажется, все, чем я занимался — учеба, спорт, книги — все напрасно. Или почти все. У меня начнутся настоящие трудности, когда я выйду на правильную дорогу, которую пока не могу нащупать. Сейчас я плутаю.
— Ты найдешь, Андрей! Обязательно найдешь, — снова горячо шептала она. Потом замялась и, наконец, решительно произнесла: — Андрюш, как мне отблагодарить тебя? Я на все готова. Все, что хочешь, слышишь!
Кажется, я понял, что значит это «все». На секунду мне показалось, что в мои кровеносные сосуды ворвался горячий африканский зной. Но тут передо мной возникло лицо Светы, ее спокойные умные глаза — и это подействовало, как ледяной душ.
— Знаешь, твой старший брат ко мне подходил с таким же вопросом. Отвечаю: ничем. Благодарить меня ничем не надо. Но, знаешь, Валюш, сделай что-нибудь хорошее другому человеку, потом еще кому-нибудь. Во-первых, ты поймешь, как приятно делать добро. А, во-вторых, поможешь кому-то стать лучше, добрее, совершенней. Может, у тебя откроется талант педагога. А что? У тебя получится. А, может быть, ты станешь просто хорошей женой и матерью — это тоже подвиг. Видишь, как здорово!
Той долгой светлой ночью закончилось наше детство.
Первой уехала Света. Уезжала тихо, как все, что она делала до сих пор. Она виновато смотрела на меня, говорила ненужные слова, махала бледной рукой. А мне казалось, что с этого дня жизнь моя покатится под откос. Я знал, что мне станет очень плохо, и я стану плохим. Все, что было у меня хорошего, светлого, ароматного, летящего, — все она увозила с собой.
Внутри меня оказалась огромная пустота, бездонная, как пропасть. Я стоял на краю этой пропасти… Не я, а то, что от меня осталось, какие-то жалкие уродливые лохмотья меня прежнего — ползало по краю пропасти, извивалось и корчилось в агонии.
В самый печальный день моей жизни передо мной появился Дима. Внезапно, как некто из табакерки. Я впервые серьезно напился. От вина мне стало еще хуже. К тоске прибавилась тошнота и рвота, боль в голове и такое чувство, будто я кого-то задушил собственными руками. Мои бедные родители с ужасом наблюдали за мной. Они знали причину, но даже они не могли понять, что я потерял. Следующие дни превратились в сплошную боль. И тогда ночью, бессонной, одинокой и полной черного отчаяния, когда мне остро захотелось собственной смерти, я впервые осознанно простонал во тьму: