В голову лезли воспоминания, не имеющие, казалось бы, никакого отношения к делу, почему-то приходили на память рассказы матери о семье. Вставали живые картины детства.
2. БЫЛА ТАКАЯ — БОЛОТНАЯ УЛИЦА
Далеким летом 1903 года во двор дома № 16 на Болотной улице въехала груженная узлами и домашней утварью подвода. Ее обступили любопытные, расспрашивали: кто приехал? откуда?
— Из-под Клина мы. Макаровы, — отвечала женщина.
— А зовут вас как? Как величают?
— Елизаветой Федоровной меня зовут. А мужа — Петром Евдокимовичем. Он — по счетоводной части, — объясняла Макарова.
Муж был неразговорчив. А она — бойкая, веселая, общительная.
На другой день Елизавета Федоровна, успев сообщить нескольким соседкам, что ее семья богобоязненная и что они с мужем собираются делать все честь по чести, нарядилась в праздничное платье, а Петр Евдокимович облачился в костюм-тройку, и молодые отправились в церковь. Отслужили благодарственный молебен. Пригласили попа с причтом на дом — освятить новое жилье.
Большая часть скудных сбережений ушла на переезд, квартиру, молебен. Но Елизавете Федоровне было приятно на виду у всех принимать священника, провожать мужа, незамедлительно отправившегося искать работу, хлопотать по хозяйству.
Петру Евдокимовичу долго пришлось мыкаться в поисках заработка, только через месяц ему посчастливилось — он был принят почтальоном на почту.
— В государственном учреждении теперь, слава богу! — гордо объявляла всем и каждому Елизавета Федоровна, сдувая воображаемые пылинки с форменной фуражки мужа.
Она находила, что эта фуражка очень красит его, а то уж больно неказист — худой, угрюмый. Уходил он из дому ранним утром. От состоятельных клиентов иногда перепадали чаевые. Вечером он вручал жене медяки, говоря:
— Спрячь, Лизавета. Пригодятся.
Пригодилось бы и больше. Но Елизавета Федоровна знала: густо не будет — муж нерасторопен. Кто же для такого расщедрится? Он ко всему какой-то равнодушный; может, уставал за день от беготни… Придет — и сразу ложится спать. Ничего никогда от него не узнаешь, не услышишь.
Сама Елизавета Федоровна была деятельная и быстрая. Она успевала и постряпать, и наговориться с соседками. И еще пристрастилась к церкви.
Очень важно было молодой, по существу, одинокой женщине найти какую-нибудь утеху. Ее самостоятельная замужняя жизнь в огромном, шумном, сказочно богатом городе началась в подвальной комнатенке. Приличное платье у нее было одно-единственное, его не наденешь, идя с кошелкой на рынок, где приходилось, чтобы купить даже самую малость, толочься часами среди жирных бочек и коробов, у осклизлых прилавков, ступая то в пыль, то в лужу. Да никто и не посмотрит на тебя на рынке, где только торгуются до хрипоты.
А нужно, прямо-таки необходимо было, чтобы посмотрели: она же всем взяла — и ростом, и статью, и свежим миловидным лицом с черными бровями. Пойти прогуляться? Нельзя замужней женщине прогуливаться. В церковь — другое дело… Елизавета Федоровна в своем единственном праздничном платье ходила и в будни к утренней службе или к вечерне то в храм Христа Спасителя, то к Василию Блаженному. Расстояния ее не смущали; она бойко постукивала по торцовым мостовым каблуками полусапожек.
В церкви Елизавета Федоровна стремилась быть не хуже других — она усердно опускала в кружки и на блюда врученные мужем монеты, оделяла нищих на паперти, хотя сама была беднее их.
Поздней осенью у Макаровых родилась дочь Мария. Забот у Елизаветы Федоровны прибавилось, нужды — тоже. Но от церкви молодая женщина уже не могла отказаться. Наоборот, теперь в посещении ее она видела особый смысл: она вымаливала у бога счастья для маленькой дочки, просила принести ей самой облегчение, избавить от нищеты, которая все сильнее захлестывала семью.
Когда грянула империалистическая война и Петра Евдокимовича отправили на фронт, жить стало совсем туго. Мать с дочерью били поклоны, стукались лбами о холодные плиты церковного пола. Детский голосок Марии, выделяясь из хора взрослых, взлетал к самому куполу и звенел там нестерпимой болью… Макаровы сами верили, да и все соседи говорили, что молитвы их были услышаны: после ранения Петр Евдокимович вернулся домой. Высохший, с землисто-серым лицом. Он снова был принят на службу почтальоном. Опять работал с раннего утра до позднего вечера. Начал выпивать — сначала понемногу, а потом допьяна каждый день. Елизавета Федоровна, раздраженная и уставшая от поденщины — она ходила по людям стирать, убирать, — от беспросветной нужды, бранила мужа. Но он продолжал пить.