Ким. Это из-за меня. (Отцу.) Ну что ты злишься, я виноват, извини, пожалуйста. (Егорьеву и Леве.) Папа читал свою рукопись, а я заснул.
Нина. Ким, не афишируй свои доблести.
Жарков. Ты не заснул, а притворился спящим – вот в чем подлость.
Ким (радостно). Что ты, я заснул, честное слово, заснул.
Жарков. Притворился!
Ким. Я до половины второго «Мастера и Маргариту» Булгакова читал. Сложно пишет, а оторваться нельзя. Потом тренировка была, за путевками забегал…
Жарков. Врешь, врешь и врешь! Притворился. Булгаков мне объявился! Физкульт-ура! Что ты сейчас в комнате делал? Читал? Лежал на диване, я знаю! Все спишь, милый? Так вот и жену проспал. И сына как-нибудь продремлешь. Явится она в один прекрасный день, Альберт увидит, какая у него замечательная мать…
Ким. Даже если она сюда со взводом милиции пожалует – ни с чем выкатит.
Жарков. А у Альберта теперь паспорт, он сам решать будет.
Пауза.
Нина. Извержение вулкана.
Егорьев (Жаркову). Вот вы из-за чего сам не свой.
Жарков. Я сам, и я свой. (Накладывая себе на тарелку консервов из банки.) Люблю частик в томате. Знаю – дрянь консервы, а люблю, могу один банку съесть.
Нина. Альберт сейчас что-нибудь вкусное принесет.
Ким. Где он провалился?
Нина (Леве). Мы на консервы да на полуфабрикаты жмем. Как в походе.
Жарков. Второй год в этом походе идем.
Лева. Слыхал. Славная была женщина Валентина Семеновна.
Жарков. А на столовки не переходим. Дом – он все-таки объединяет, верно?
Лева. Не могу поддержать. Я общественная птица. Кафе, столовая, на бегу, на лету. Вы меня извините, но, по-моему, дом – это умирающее устройство. Может быть, и милое, но уходящее навсегда. И мне, представьте, нравится общественное бытие.
Нина. Женишься, тоже гнездо вить начнешь.
Лева. Не думаю. Посуда и пеленки – не мой удел.
Жарков. Детей вообще не надо, ну их к лешему, верно?
Лева. Дети детьми, но ничего не должно держать людей за руки. Тем более так называемый дом со всей своей сложнейшей и тяжелейшей механикой.
Нина. Где-то должно храниться человеческое тепло, Лева?
Лева. Я понимаю, многим может казаться это жестоким, но человечество вступает в новый цикл бытия, и оно решительно разрушает наши милые бабушкины патриархально-крестьянские взаимоотношения. Разрушает и дом.
Нина. Дома не будет. Не грустно ли это, Лева?
Лева. И больно, вероятно. А как было страшно боярам, когда Петр Великий вытряхнул их из долгополых меховых шуб и переодел в кургузые кафтаны? В шубах человеческое тепло сохранялось густо и надежно. Но сквознячок не помешал. А как сейчас изменились взаимоотношения детей и родителей! Где авторитет отца? Где покорность или хотя бы элементарная вежливость детей? Улетучилась и продолжает улетучиваться. А ведь это самое полное разрушение дома. Иные семьи что объединяет? Крыша над головой, ночлег, и все. Объединяет сон. А утро – и все в разные стороны, и каждый за своим. Еще пятьдесят-сто лет – и семейный дом будут показывать в музее.
Жарков. Смотри-смотри, тут, знаешь, есть своя логика.
Егорьев. Есть логика, но нет смысла.
Жарков. Свежий ветерок, Константин Федорович, свежий ветерок. Нас под горочку, на канавку.
Ким. И правильно! И верно! Уйдет, все под метлу истории! И поскорей бы! Пусть провалятся наши идиотские переживания. Кому они нужны? Ни обществу, ни тем более личности. Человек должен быть железным, целенаправленным, и не надо этой всякой там дружбы, великой, единственной любви…
Лева. Разрешите, я вам расскажу факт о единственной любви.
Нина. Ну-ка, ну-ка, давай об этом по-научному.
Лева. Да, объективно. К нам приехали ребята – молодые социологи, разослали кучу анкет, чуть ли не всем мужчинам. Подписи не требовалось. Вопрос был один: сколько раз вы любили? Выяснилось: ни одного, понимаете, ни одного ответа, где фигурировала эта знаменитая единая и неделимая. Два, три, пять, семь и, извините, больше. Заметьте, были опрошены деятельные, умные, современные…
Егорьев….животные.
Лева. Нет, Константин…
Жарков….Федорович.
Лева. Нет, Константин Федорович, у нас там все люди порядочные. Вы женаты?