Егорьев. Допустим.
Лева. Вы знали только свою жену? Пожалуйста, если возможно, откровенно.
Егорьев. Нет, я был женат дважды.
Лева. Вот видите!
Егорьев. Я женился рано. Потом у меня были неприятности, и жена оставила меня, потому что…
Лева. Это совершенно несущественно – почему и отчего. Видите, и она полюбила другого, и вы утешились, нашли другую… Это все естественно и в извинениях и пояснениях не нуждается.
Жарков. Погоди-погоди. Жена от него ушла, когда его мальчишкой по недоразумению арестовали. Он тогда желторотый был, подписал акт приемки со всей юношеской доверчивостью. Утром ревизия грянула, а на объекте такие безобразия обнаружились… Его, голубчика, потянули, а супруга сдрейфила, поскорей за одного полувоенного от страха выскочила!
Лева (не сдаваясь). Опять-таки это несущественно. Мы берем факт, так сказать, в чистом виде.
Егорьев. Социология – не бухгалтерия, Лев… Извините, как ваше отчество?
Лева. Можно звать просто – Лева.
Егорьев. К чему такая инфантильность, вы не ребенок.
Лева. Лев Иванович.
Егорьев. Обилие равно повторяющихся фактов, Лев Иванович, есть только предмет для размышления, а не объяснение явления. Например, один добрый человеческий поступок более выразителен, чем болтовня десятка злых людей о доброте.
Ким. У меня в секции взрослых один социолог занимается. Тоже все спрашивает, подсчитывает, вычисляет. Говорит: «Скоро я все объясню математически точно». А по-моему, совсем запутается и с ума сойдет. У него и сейчас так – голова дергается. От этого и в секцию записался.
Входит Альберт.
Нина. Ну наконец-то. А посылка где?
Альберт не отвечает.
Что ты?
Альберт (неестественно улыбаясь). Мама приехала.
Нина. Когда?
Альберт. Она у Дроздовых. Ждала меня. Я ее видел.
Действие второе
Те же комнаты. Поздний вечер. В кабинете – Жарков и Егорьев. На столе бутылочка. Они изредка потягивают винцо. Егорьев просматривает рукопись.
Жарков. Ты, поди, на ночь больше Сартра или Хемингуэя почитываешь, а?
Егорьев. Я действительно новой литературой интересуюсь.
Жарков. Моя, значит, старая?
Егорьев. Я этого не сказал.
Жарков. Непонятный ты человек. Завтра, можно сказать, академиком будешь, пузо растить надо. Неужели тебя всякие модные свистуны сбивают? Ведь они отчирикают и сдохнут. Ты мне скажи, что ты больше всего в художественной литературе уважаешь?
Егорьев. Чудо. То, что откуда-то с неба падает помимо воли и разума. Чего никогда не выдумаешь. От чего все – и главные мысли твои, и характер, да и само содержание даже – особым смыслом освещается. Вот, например, возьми того же Гоголя…
Жарков. Да оставь ты классиков в покое. И так нас ими до смерти заколачивают. Ты лучше скажи, у кого теперь – с чудом?
Егорьев. Есть. И порядочно. Ну если не с чудом, то с небольшим чудиком. А маленькое чудо тоже чудо и тоже светит.
Жарков. Ах, Константин Федорович, большая ты голова, но в этом деле темная. Во-первых, писатель – это рабочая лошадь, а не поимщик чуда. Что же, по-твоему, я сидеть в кресле должен и ждать, когда это чудо с твоего неба ко мне в ладошки свалится?
Егорьев (подумав). В общем, да.
Жарков (продолжая). А во-вторых, может, оно тебе туда в твои протянутые длани такое швырнет – потом весь век рук не отнимешь.
Егорьев. Мне думается…
Жарков. В наше время важно знать, что пишешь, для чего, для кого. Ты вот нос морщишь, а меня вчера в редакции похвалили, сказали – роман нужный, особенно для молодежи. И не какой-нибудь мелкий юнец это сказал, а человек почтенного возраста, всеми ветрами до седины продутый. Во-вторых, тема – у меня – не какая-нибудь комнатушечная или постельная…
Егорьев. Эта тема, Андрей Трофимович, и раньше в нашей литературе разрабатывалась.
Жарков. И что?
Егорьев. Видимо, ее надо подавать как-то по-новому.
Жарков. Как?
Егорьев. А вот это один талант знает.
Жарков. Так… крепко стукнул… За что я таких, как ты, интеллигентиков не люблю: за чистоплюйство, за выставную честность. Я с вами себя все время жуликом чувствую, проходимцем. Да с какой стати! Чем я хуже вас? Если ты интеллигентный человек, ты не тычь мне в нос свою интеллигентность, пощади, будь поделикатнее.