Егорьев. Я же вам ничего обидного не сказал, Андрей Трофимович.
Жарков. Все обидное. И чудо твое обидно, и это твое «что-то новое», думаешь, тоже приятно? И даже само слово «талант» в данном случае звучит как-то нехорошо… Чуда тебе надо. Не любишь ты советскую литературу, вот что.
Егорьев. И – враг народа. Человек вы прекрасный, Андрей Трофимович.
Жарков. А мне надо, чтобы ты меня за писателя считал.
Егорьев. Я считаю.
Жарков. Врешь. Где ты столько лет пропадал, когда меня и в газетах, и по радио до небес превозносили? Ведь читал, слыхал? А не объявлялся. Почему? А когда меня кое-где прикладывать начали, ты вдруг высунулся. Считаешь меня за писателя?
Егорьев. Считаю.
Жарков. Я писатель?
Егорьев. Вы писатель.
Жарков. Повтори.
Егорьев. Вы писатель.
Жарков (вдруг обхватил голову руками). Ох-ох-ох-ох-ох!
Егорьев. Чего это вы?
Жарков (как бы стряхнув с себя что-то). Ничего, продолжай.
Егорьев. Вы описываете сегодняшнее строительство, а ведь оно у вас, Андрей Трофимович, на довоенной технике тащится… Вы меня извините, но и организация труда теперь иная. Вот возьмите ту сцену, где ваши строители по бездорожью чуть ли не целые корпуса волоком волокут…
Жарков (останавливая). Погоди.
Егорьев. Не в этом, конечно, дело, приметы быта – они антураж, гарнир… В середине всей литературы – человек… Под увеличительным стеклом, под микроскопом, под ярким светом таланта… И возникает истина… Я читаю – она и мне открывается, и своим светом и в меня бьет… Я расту, так сказать, может быть, совершенствуюсь… А где этот человек в данный момент находится – в комнате, в степи, за чертежной доской, в постели с возлюбленной или под судом стоит, – не все ли равно, он везде быть может и в любом положении достоин внимания… А нелитература – она все лжет про человека!.. И не совпадает… получаются два человека: один – выдуманный, а другой – настоящий, живет своей поразительной сложной жизнью… Много вы на земле всяких диковинных сооружений соорудили, да и я участие то тут, то там принимаю… А это ваше теперешнее занятие на самое великое строительство претендует – строительство человека, того, кто будет стоять на этой самой моей материальной базе. Кто там, на фундаменте-то, прогуливаться будет? Ежели какая скотина, так спрашивается: зачем я по ночам в командировки езжу? Не хочу тогда. А я верю – и езжу.
Жарков. Помолчи, Костя.
Егорьев. Не обижайтесь.
Молчат.
Лева вешает на спинку стула пиджак, потом вносит из прихожей чемоданчик и достает из него мыльницу, электробритву, зубную щетку, пасту.
Входит Нина. Она приносит постельные принадлежности, кладет их на стул, передает Леве полотенце.
Нина. Хочешь – сполоснись в ванной.
Лева. С удовольствием. Хоть и самолетом, а все-таки с дороги. (Берет у Нины полотенце.)
Нина (не отпуская края полотенца). Любопытно… Слушай, у тебя нет такого чувства, будто мы снова в этой комнате… и все вернулось обратно «в те баснословные года»?
Лева (у которого этого чувства нет). Действительно есть. (Взял полотенце, бритвенные принадлежности и ушел, видимо, в ванную.)
Нина стелет на диване постель. Ким выходит из своей комнаты.
Ким (увидев, что Нина стелет постель). Своего беглого обхаживаешь. Я бы его в загривок выставил.
Нина. Ты максималист, требуешь от людей более, чем им дано от Бога.
Ким. Этот берет только от черта.
Нина. Что не спишь?
Ким. Дай – чего ты там на ночь глотаешь.
Нина. Дожил! (Достает таблетку, дает Киму.)
Ким. Что это за чертовня?
Нина. Обыкновенный димедрол.
Ким. Не сдохнешь от него?
Нина. Я, наверно, килограмм проглотила. Видишь – дышу.
Ким. Она нарочно тихо прискакала.
Нина. Конечно.
Ким. Хищная зверюга. Хитро подстроила. Вызвала, будто за посылкой. Такие – капканы ставить умеют.
Нина. Сам виноват. Нечего было прятать Альберта.
Ким. Мы уезжали, ты же знаешь.
Нина. Окстись, кому ты врешь! Тоже капканчики налаживать мастер.