Лева. Нина, ты еще найдешь человека…
Нина. Смех, Лева, в том, что я люблю тебя. Вот где твой камешек-то! Видать, оттого, что ни с кем не якшалась, что ли? Я тебе неприятна?
Лева. Нет, почему же…
Нина. Чего тебя держит? Нравственность, мораль? Я говорю, может быть, не так и нехорошо, я все понимаю – у тебя твоя без пяти минут, я обо всем думала. Она никогда не узнает, и я все забуду. Чем угодно клянусь. Завтра ты уедешь. Раз в жизни переступи через порядочность, и, вот помяни мое слово, когда-нибудь в старости ты поймешь – раз в жизни ты был поистине большим человеком. (И вдруг закрыла лицо руками.) Ты уж не веришь ли всему, что я тут горожу? А? Смотри не вздумай!.. (Встала, смотрит на Леву.) Если б ты знал, как мне приятно: вот ты тут на диване, и во всем нашем громадном доме тепло.
Лева. Нина!
Нина. Что, мой порядочный?
Лева. Я понимаю тебя…
Нина. Ты понимаешь только себя, Лева, и себе подобных. Ты там, у себя, Лева, все с машинами и с машинами. Вот уж поистине, с кем поведешься, от того и наберешься… Ребенок у меня будет, конечно, только жаль – не твой. Поскорей бы разлюбить тебя. (Заплакала.)
Жарков влез на стул, снял с окна штору, сложил в нее рукописи, взвалил узел себе на спину, перевязанную пачку взял в руки.
Лева. Зачем плакать, Нина?
Нина. Требуется. Ты давно ревел?
Лева. Мужчины переживают по-своему.
Нина. Все равно реветь надо. Кто давно не плакал – черств, холоден и опасен. Знаешь, отчего слезы горькие и какая там соль? Особая, Лева. Если она не выходит из человека, он костенеет, получается склероз души. А поплачет – соль вытечет, и душа мягкая, способная к движению. Ей-ей, ученые доказали. Кто его знает, Лева, если бы я сейчас не плакала, может быть, взяла и убила бы тебя. Спи, светает.
Лева. Нина!
Нина. Светает. Мораль идет. Теперь ничего нельзя: мораль, бука! Спи!.. А Вовка тогда из-за меня бросился, и ты это знаешь.
Лева. Если тебе так хочется.
Нина. А тебе так не хочется. Знаешь, какая главная разница между нами, Лева? Я живу тут, в этой суматошной Москве, в нашей не очень уютной квартире, среди своих забот и печалей, и все же чувствую себя рядом с Богом. Ты – среди своих машин порядка, точности и думаешь, что ты бог. (Ушла.)
Через центральную комнату идет Жарков, уносит рукописи. Тихо вышел, слегка хлопнув дверью.
Альберт опять приподнял голову с подушки.
Ким. Что ты?
Альберт. Кто-то вышел.
Ким. И мне показалось… Чего не спишь?
Альберт. Сам не знаю.
За окном рассвело, и издалека, как эхо, начинают доноситься звуки из зоопарка. Первыми просыпаются птицы, позднее и звери.
Это бегемот.
Ким. По-моему, слон.
Альберт. По-моему, бегемот.
Ким. А по-моему, слон.
Альберт. Может, и слон.
Ким. Может, и бегемот.
Звуки.
Лама.
Альберт. Лама.
Ким. О чем вы говорили с матерью?
Альберт. Не помню.
Ким. Я ведь не выпытываю.
Альберт. Нет, я на самом деле не помню. Я растерялся. Вошел – она стоит, как на портрете. Потом все время смеялась. Назвала меня дылдой.
Ким. Почему?
Альберт. Ну, наверное, потому что вырос.
Звуки.
Это орел.
Ким. Может, выпь.
Альберт. Может.
Ким. Как она выглядит?
Альберт. По-моему, красивая.
Ким. Изменилась?
Альберт. Я ведь ее плохо помнил.
Ким. Обо мне спрашивала?
Альберт. Да.
Ким. Что?
Альберт. Как ты живешь.