Ким. Что ты сказал?
Альберт. Хорошо.
Ким. Это правильно. Она была с мужем?
Альберт. Нет, одна. И Дроздовы.
Ким. Почему она сразу выпалила, чтоб ты ехал?
Альберт. Она прилетела только на три дня.
Ким. Зачем?
Альберт. Говорит, если я согласен, надо начать оформление. Даже сказала, потребуется мой паспорт. Но я не поеду.
Звуки. Целая симфония звуков. Просыпаются звери. Как будто в девственном лесу. Ким встал с постели.
Чего ты?
Ким. Окошко пошире открою, душно. (Идет к окну. Что-то увидел на улице.) Смотри-ка!
Альберт. Чего? (Вскочил, подбежал к окну.) Дед… Чего это он тащит? Папа, он что – с ума сошел! Смотри-ка, смотри!.
Ким. Беги за ним, Аля, беги!
Альберт рванулся. Ким удержал его за руку. Смотрят в окно.
Альберт. Ай! Уже горит, горит!..
Ким распахнул настежь окно. Звуки из зоопарка стали значительно слышнее. В эти звуки вливаются шумы просыпающегося города. Может быть, слышен звон первого трамвая.
Действие третье
Та же декорация. В комнатах наводится чистота. Ждут приезда гостьи. Ким гладит рубашку. Нина сервирует стол. Входят Альберт и Егорьев. Здороваются.
Егорьев. Он дома?
Нина. Ушел куда-то.
Егорьев. Это я виноват, я. Зная его характер, надо было деликатнее.
Нина. Думаю, виноват другой дяденька.
Ким. Ну что я могу с собой сделать? Не могу скучные книги ни читать, ни слушать, засыпаю. А вообще-то, отец умнее всех нас, вместе взятых. Оттого последние годы и злой, и замкнутый. Он ведь, Константин Федорович, в писатели неестественным образом произвелся. Инженер был отличный, вы это лучше моего знаете. Вел дневники на строительстве Челябинского, показал кому-то из заезжих – не то журналисту, не то писателю, их по строительствам всегда как грачей. Тот дневник забрал, а потом отца в Москву вызвали, и не куда-нибудь, а в Союз писателей: дескать, напишите роман. Я помню, как отец нам об этом рассказывал, хохотал и все приговаривал: «Я писатель, а? Вот умора!» А к нему каких-то помощников приставили – взвод! – и соорудили эту самую «Дорогу к счастью». Роман по тем временам вполне стоящий. Премия, квартира, газеты…
Егорьев. Это не беда, Ким Андреевич. Большинство писателей сначала другими профессиями владели…
Ким. Так ведь те сами из других профессий в писатели выходили. А кого за уши тянут, только в несчастные люди вытянуть могут, и другим на горе.
Егорьев. Неужели подчистую в огонь?
Нина. Видимо. Пройдемте в кабинет.
Нина и Егорьев идут в кабинет. Егорьев осматривает пустые ящики и полки. Ким прошел к себе в комнату, продолжает переодеваться.
Ким (Альберту, который пришивает пуговицу к своей рубашке). Надень курточку, которую она в последний раз прислала, а я тот дурацкий галстук. Пусть радуется. (Ищет галстук.)
Альберт. Ты же его кому-то отдал.
Ким. Нет, он, по-моему, лежит где-то. (Нашел галстук, повязывает его.) Ты ей так и скажи: так, мол, и так, хочу готовиться в университет. Пойду по научной части, аспирантура и прочее. Я, надеюсь, не противоречу твоим замыслам?
Альберт. Нет.
Ким. Меня беспокоит не столько твое профессиональное будущее, тут я уверен, но ты можешь попасть в такой круг людей – вытопчут душу, и не заметишь. Есть, знаешь, такие мастера на это дело.
Альберт. Папа… я тебя прошу, разговаривай с мамой спокойно.
Ким. Встретим и проводим ее на самом высоком уровне. Вот увидишь. Не бойся, я держать себя умею.
Егорьев (осмотрев все полки). Пусто!
Слышно, как хлопнула дверь в прихожей. Вошел Жарков. Нина и Егорьев вышли к нему навстречу в центральную комнату.
Здравствуйте, Андрей Трофимович!
Жарков. Ты что это с утра пожаловал?
Егорьев. Любопытства не преодолел. На вашу заморскую даму взглянуть хочется.
Жарков. А-а-а… Ну, пошли в кабинет, пока ее нету.
Егорьев. День-то какой! Золото. Подарок москвичам к выходному. Не воспользоваться ли и нам с вами? Катанем на Клязьминское, возьмем удочки.
Жарков. Алька за тобой бегал?
Егорьев. Нет, я сам по себе…
Жарков. Вот, брат… таким макаром… Двух жизней не проживешь, так хоть одну дожить не по-собачьи. Я ведь раньше счастливый был, так сказать, изнутри счастливый. Бывало, прочту мало-мальски талантливое, радуюсь, целый день счастливым бегаю – отчего, и сам не знаю, дурак дураком, будто сам сочинил. А теперь чуть где талант проклюнется, прочту, пойму, что талант, и злобой начинаю наливаться, зла ему желаю, погибели. И ежели этот талант, в газете или на собрании там, кто облает, не только не вступлюсь – приятное что-то чувствую. А? Вот, брат, какой я изнутри теперь. А ты меня все похваливаешь, на прежнюю меру равняешь. Кто чужой радости радоваться не умеет – зверь, страх живущим, тайный и потенциальный убийца. А уж ежели чужому таланту не радуется, совсем пропади он пропадом!.. Не писатель я. Был читателем, и то надо было Бога благодарить, а теперь и читатель-то стал плохой, испорченный. И ты прав: нет чуда, не падает с неба, не приходит из леса, или из города, или вон из того угла – ничего не получится. Так, сочинительство. Да еще если выгоду ищешь – непременно скверное сочинительство, с подлинкой… Эх, был бы моложе, к тебе на работу попросился б, хоть в подсобные.