Эзра, милый и добрый человек, безжалостный только в печатных текстах, ответил: «Хем, ты должен попытаться понять. Форд лжет, только когда очень усталый. Это его способ расслабиться».
В ту пору Эзра еще пытался воспитывать меня (занятие, которое он позже оставил как безнадежное), а я учил его боксировать. Правда, здесь мне тоже пришлось отступить, и он занялся игрой на фаготе. Из двух этих видов искусства овладение премудростями бокса в дотелевизионную эпоху требовало больших усилий, да и ученичество давалось тяжелее. Я не мог слушать его игру на фаготе и уже думал о том, чтобы попытаться заинтересовать Эзру контрабасом или тубой — двумя не слишком сложными инструментами, которые, я полагал, он сможет осилить, но по тем временам ни один из нас не располагал средствами, чтобы купить столь громоздкие инструменты, так что мне просто пришлось пореже бывать в его квартирке, вот мы с Эзрой каждый день, во второй его половине, стали играть в теннис.
В этом виде спорта мы одинаково не могли похвастаться мастерством и играли на корте с почасовой оплатой, расположенном как раз напротив места, где установлена гильотина для проведения утренних представлений, по-прежнему любимых французами, и потому время от времени мы находили мостовую свежевымытой. Надев лишнюю куртку, коей для меня служила подстежка от старого плаща из ткани «барберри», мы подходили к металлическим воротам, ведущим к кортам, и вызывали звонком консьержа.
В то время я не мог позволить себе тенниса, не мог позволить себе практически ничего, за исключением работы — единственного занятия, ради которого мы и рождаемся, да еще оплаты продуктов и жилья для моей жены и ребенка. Эзра также не был богачом, и одно время, когда жил в Лондоне, денег ему хватало на одно утиное яйцо в день: он где-то вычитал, что утиные яйца на семьдесят процентов питательнее куриных, и мы наслаждались нашим теннисом и играли, как нам казалось, с дикарской изящностью. Эзра играл во фланелевом костюме, играл лучше меня, а следовательно, получал от игры больше удовольствия. В то время, да и потом я выполнял загадочную подачу, которая называлась «свиной мяч». Мяч при ней летел быстро, но при контакте с землей не подпрыгивал, а катился по ней. Часто такие «свиные мячи» подавать не удавалось, потому что при этом приходилось резко вскидывать правую руку, рискуя порвать плечевые связки. Есть много видов подач, принимать которые сложно, но постоянно их подавать нет никакой возможности, точно так же как нет никакой возможности оставаться трезвым, налегая на спиртное.
Итак, я думал обо всем этом и о Хью Кейси[78], уже покончившем с собой, и о Кирби Хигби, ныне евангелисте, и о веселых ночах, которые мы проводили в Гаване, и стрельбе по голубям с Оджи Галаном, Куртом Дэвисом, Ларри Френчем и Билли Херманом. Все они стреляли прекрасно, за исключением Хигби, поскольку тот признавал исключительно ночную жизнь. Обожал затевать ссоры в казино и ночных клубах. Но едва ссора достигала пика, кричал: «Подойди, Эрни, и врежь ему». Вот я и подходил, чтобы занять в отведенной дракам части жизни Хигби, положение, аналогичное тому, что занимал Хью Кейси, играя за «Доджерс».
Это были последние беззаботные месяцы на многие последующие годы. Мне, как писателю и просто человеку, не верилось, что после Испанской войны и событий в Китае мир вновь охватит разрушительная война. Правда, мне повезло, и я по крайней мере успел написать одну книгу. Теперь же я перестал думать об этом и о Гаване, хотя никогда не чувствуешь себя одиноким, вспоминая Гавану, и мыслями переключился на гражданскую войну в Испании. Эти воспоминания также прогоняют одиночество, что правда, то правда, и хотя обычно мы стараемся не думать о войне после ее окончания, иной раз невозможно не думать о ней и не вспоминать.
78
Хью Кейси. — Хью Кейси играл на позиции питчера за профессиональную бейсбольную команду «Бруклин доджерс» с 1939 по 1948 г. При игре команды в защите от питчера зависит гораздо больше, чем от полевых игроков.