27 февраля 1978
Аршах
... В продолжение портретов "замечательный людей". Сегодня вдруг вспомнилось имя "профессор Тавгер". Вспомнилось, что в пору жизни ульпановской имя Тавгера почти не сходило со страниц русских газет: не ученая, научная известность, а скандальная популярность. Понять было трудно. Профессор демонстративно живет на кладбище в Хевроне. Профессор отказывается подчиняться властям. Профессор вновь под полицейским арестом. Профессор призывает к неподчинению властям, черт знает что - уголовная хроника!
Впрочем, я столь был захвачен собственными делами, что вникать не пришлось. Только однажды всплыло имя Тавгера, когда Овсей Гельман сбивал втихаря группу из ульпановской публики для поездки в Хеврон с ночевкой и посещением Тавгера на кладбище. Накануне отменили по соображениям безопасности: в районе Хеврона начались волнения.
И вот сегодня, в ходе своих токарно-слесарных работ, размышляя о серии своих персонажей в "Плохих письмах", подумал, что жаль, если в ней не будет представлен Тавгер. Совершенно невольно составился образ цельной, сильной фигуры, отшельника и воителя, некого грозного ниспровергателя, подобно еврейским пророкам.
На всякий случай спросил я Льва Диаманта, проходившего мимо, когда я работал у тисков под навесом: знает ли профессора Тавгера? - "Знаю, очень хорошо знаю", - хитро расплылся в улыбке Ленька, так здесь прозывается в просторечии доктор физики Лев Диамант, и прошел в столярку. Несколько минут выла пила, возвращается. Шутишь?, - "Нет же, серьезно, знаю, а зачем тебе?" - Хочу познакомиться. "Не стоит, - еще более залукавился прохиндейски, - Тавгер, как тебе сказать, человек не серьезный (увидев мое удивление), - интересный, но ..." и изобразил рукой нечто обозначающее ветреность и не заслуживающее внимание. Спустя час, уже в помещении, остановившись у токарного станка, на котором я работал, разговор продлился.
"Тавгер, он же из Новосибирска, - на сей раз посерьезнев, заговорил Ленька, - подал на выезд позднее меня на месяц, а разрешение получил раньше, через пять дней, и уехал. Физик, очень, очень талантливый ученый. Приехал как раз, когда создавался институт твердого тела. Поскольку в то время Тавгер был наиболее значительной фигурой в этой области, должен был стать руководителем института. Этого не случилось: местные не пожелали тесниться, Тавгер вообще не получил работу. Оставил науку, остальное - непонятно: кладбище, на демонстрациях всучивали херутовское знамя в профессорские ручки, и он носил это знамя, много непонятного было..."
Еще что-то поведал Диамант, и все к тому, что вот не стало ученого, потерян человек и вроде не без того, что не пошел в Аршах делать науку с братьями, проскользнул-таки и этот мотив...
... Позавчера наконец-то выскочил из своего издательского водоворота Руди Портной. Отсыпается, отлеживается, после коньячка перешли на анисовую водочку, и идет, родимая. Только жена моя вдруг забеспокоилась, стала прятать бутылки, да напрасно, сейчас мы уже не те собутыльники, что были два года назад в Мевассерете, когда в тихие осенне-зимние вечера засиживались глубоко за полночь на кухоньке. Когда гасла потихоньку нервная взвинченность непонятности и неприкаянности первого года, и все шире и красочнее с каждой новой рюмочкой водки под названием "Прекрасная" (что имело особую притягательную силу, поскольку цена ее была девять с полтиной, включая стоимость посуды), так вот, с каждой новой рюмочкой все ярче мы рисовали друг другу картины недавней жизни с ее неповторимой дружбой, и еще более неповторимыми, исключительными обстоятельствами, в которых каждый из нас возникал во всей своей имперской значительности, в облачении таких высоких должностей, имен, ситуаций, полномочий, спецзаданий, придворных и светских связей, что совершенно естественно теперь на жалкой сохнутовской кухне предаваться было душевным излияниям и невинным возлияниям, черпая в том силу, чтобы завтра вновь быть сторожем при заокеанских богачах, что купили себе в центре Иерусалима дом за миллионы, и за мелочишку отнимали у нас большую часть ульпановских ночей.
... У нас все нормально, продолжаю тесать двуликие камни и писать "Плохие письма".
28 февраля 1978
Аршах
Дорогая Миля!
Скоро будет год, как мы в деревенской тишине. Жизнь нами так и не уяснилась, и едва ли это скоро произойдет. Отрадно одно: время было плодотворным. Собственно, я буквально бежал из Иерусалима, видя, как суета начинает сжирать изнутри, что планы творческие не продвигаются ни на шаг.
С камнями сложно, трудоемко, но невероятно интересно и приятно. Получается сильно, точно, в будущем буду представлять совместно с трактатом о скульптурной форме, который пишу одновременно, точнее, он сам пишется по ходу размышлений и наблюдений. У меня действительно есть свой язык, который всякому чуткому глазу и душе ясен, и я уже наблюдал и понимание, и изумление, которые не так-то просто вызвать словами даже родного языка. Все яснее, что устраивать выставку здесь не хочу, а возможности иные пока не вижу, но я работаю, и это полностью удовлетворяет. Я пытаюсь воздействовать на свое честолюбие, но пока оно только в работе. Жаль только, что, возможно, летом надо будет вернуться в Иерусалим: Сохнут гонит наш мошав в новый городок Кацрин, на плато Голан, это рядом, но исчезнет весь аромат, из-за которого мы здесь.
Передай, пожалуйста, Вите мои поздравления и пожелания на будущее, я страшно рад его успехам, а также то, что я решил воспользоваться его советом, и первая книга, видимо, так и будет называться "Плохие" письма из Израиля". Она уже почти готова. В ней портреты, биографии, сцены, всякие дурацкие рассуждения, наблюдения, всякая всячина, вплоть до искусства. Это второе мое направление, и всякую минуту, что свободен от камня (от рубки и размышлений), я штопаю на машинке.
4 апреля 1978
Аршах
Почти месяц, кажется, прошел с той субботы, когда я последний раз сидел за машинкой, - так захлестнули события.
В те самые минуты, когда я выруливал вдоль падающего Иордана машину Рудольфа Портного, отдыхавшего рядом, свершилась "кровавая суббота". Наш путь был пустынен, с наступлением темноты здесь не ездят: неуютно, мрачно. Проскочили первые и вторые ворота, которые, по рассказам, закрывают на ночь, миновали освещенный, но малолюдный Иерихон. Все более прибавляя газа, вырулили на прямую Мертвое море - Иерусалим, и под глухой рокот двигателя за полчаса одолели почти полукилометровую крутизну к Иерусалиму, уже сверкавшему на высоте. И опять не было машин. Восточный Иерусалим жил обычной вечерней жизнью: яркие лавочки и бензозаправки, крохотные кафе с неподвижно восседающими арабами. Вдруг на широкой развилке дорог перед поворотом к Старому городу - полицейский заслон, перед ним, - вереница машин.
Всю дорогу, сидя за рулем, почти три часа, это - сто восемьдесят километров трудной дороги, слушая неторопливые байки Руди, я невольно возвращался к впечатлениям его от моих работ...
9 апреля 1978
Продолжаю... За пять дней не нашел времени сесть за машинку: был прикован к камням, были гости из Хайфы и Иерусалима с кучей детей, но прежде всего были камни. Наконец-то вытесал "Рок-Покойная", казалось, законченный более месяца назад. "Рок", непрерывно видоизменяясь, был более податлив. Из состояния алчной жестокости, почти сатанинской агрессивности, он незаметно перешел к сострадательной мрачности без угрюмости. Он не пугает, как прежде, - настораживает, предупреждает, впрочем, без всякой надежды на успех, и потому чуть-чуть иронически сомкнуты его губы. В главном "Покойная" получилась сразу: она вся в себе, замкнута в свои глубины, ее открытые и незрячие глазницы говорили многое всем, только не мне. В них не было м о е й покойной. Уже начинал нервничать - дурной признак для художника, да тут непрестанная забота о следующем камне "Моисей-Христос". Все пытался увидеть Моисея наяву или во сне, но тьма-слепота поразила.