Впрочем, свои дела я не утаиваю и потому об этой стороне жизни от меня будет идти точная справка. Здесь, в этом ульпане, где собирается некая элита олим, нет столовой. В каждом доме - прекрасные кухни с газом, горячей и холодной водой, большим холодильником с морозильной камерой такого объема, что все виды мяса, вчера купленного в парном состоянии, да еще живой карп, без труда разместились там, да так окаменели, что сегодня карпы полдня возвращались к жизни, правда, затем, чтобы угодить на сковородку.
Живут здесь, как, впрочем, в любом другом ульпане, до постоянного устройства, но не более двух лет, хотя, говорят, умудряются и далее. И если есть столовая, то сохраняется на весь срок и питание. Здесь же через полгода, если еще не устроился, надо выбивать деньги на питание, это труднее, хлопотливее, но реально. Впрочем, большинство уже на втором-третьем месяце ищут работу и находят, там же получают квартиры. Нам труднее, но есть рядом город, где всякие курсы для переквалификации и большинство наших соседей с утра, с восьми до часа, - на иврите, а после обеда едут в Иерусалим. Так и мы будем заниматься, а дети - в садике. Очень плохо, что приехали даже без знания алфавита, потому что почти все знают больше и нам будет очень трудно.
У наших в Хайфе все нормально, там в одном доме живут все три поколения. Миша с Ирой уже месяц не работают, сейчас они пробивают себе новую квартиру в Хайфе взамен Назарета, сразу ищут и новую работу. Гриша очень доволен всем, каждое утро принимает в поликлинике, а в свободное время - дома. У него все больше становится семей, полностью вверивших ему здоровье. Саррочка счастлива внуками, прекрасной квартирой, не может нахвалиться автоматической стиральной машиной, автоматической газовой и электроплитой, гигантским холодильником и всей своей жизнью, хотя и пришли они к этому не без трудностей и ошибок, но, как они нас уверяют, ни на секунду не теряли бодрости и уверенности, что поступили правильно.
Живут они в Хайфе, точнее, в пригороде. Дом стоит на склоне горы, вид из окон совершенно обалденный, - внизу, до самого синего моря, что Средиземное, то поля, то заводы, то причалы, а с другой стороны - лес, в который мы отважились карабкаться. На горку взобрались, да возвращаться было весело - слшком уж круто.
С Ирочкой ходил я там в лавку мясную, она известна чуть ли не на всю страну, произвели капитальные закупки. Всякие колбасы, сосиски, полуфабрикаты и самое разнообразное мясо и птица приносятся продавцом из двери, за которой цех, где все это изготовляется. Здесь есть все, вплоть до свинины, хотя "лавочка" - еврейская. Но что это за лавочка? Зеркала и мрамор, автоматические весы и счетные машины, дружелюбие, улыбки - полный ассортимент. Затем мы прошлись на почту. Маленькая, совсем зачуханная лавочка, только в кривой беленой стене торчит колесо от двери сейфа. И старик за конторкой, который и есть вся тут почта: принимает плату за все коммунальные услуги, продает и получает, принимает гостей и что-то с ними обмозговывает. Но как только клиент - сама вежливость. Я держусь в стороне, - ни желаний, ни слов, только глаз мой оторопело бегает вокруг, а другой пытается хоть что-то запомнить. Но все усилия напрасны, все сливается в один яркий причудливый образ, как в мимолетном сне. И вдруг - полная явь, следующая лавочка с электронной радио и телеаппаратурой. На цены не смотрю, они непонятны, но оторваться невозможно. Как говорит Ирочка, есть вещи и вполне доступные, скажем, огромный телевизор стоит две тысячи лир - одну среднюю зарплату, хотя все покупается в рассрочку, а для нас, олим, в полцены.
Следующая лавочка - в Гришином пригороде, под той самой горой, на которой он живет, - автомобильная. В нее не заходили, там пусто, только сверкают краской и никелем разные машины, очень подорожавшие. Зашли мы в другую, такую бы в Союзе называли бы "Тыща мелочей": всякие товары в коробках и без них до высоченного потолка, часть на улице и просто грудами на полу. Здесь Ирочка купила нам румынский эмалированный ковшик - синий с орнаментом и подставку под молоко, которое продается в пластиковых мешочках, а при пользовании ставится в подставку, напоминающую небольшой кувшин. Отрезается уголок мешочка и молоко спокойно при наклоне выливается по мере надобности. В тот первый наш день в стране нам много сделали подарков, категорически запретив тратить те двести пятьдесят лир, что вручили мне в аэропорту. Вечером Миша на своей машине показал мне Хайфу, затем бродили по центральным улицам, где все первые этажи - магазины или питейные стойки. Километры ярких витрин идут непрерывно, не повторяясь, оставляя равнодушным, как яркая кинолента, перенасыщенная материалом. Вся эта нереальность окружения, чем более острая, тем менее осознаваемая, как причуды или прихоти разыгравшегося воображения, проскальзывает мимо, почти не западая в сознание, в память, возбуждая поначалу любопытство вне сравнимости с прошлым, столь несовместимым с опытом, ощущениями прошлого.
Двадцать четвертого утром Миша с Ирой отвезли нас в Хайфу на автовокзал, купили нам билеты на автобус до Иерусалима, попрощались и ровно в девять, под сигналы проверки времени наш полупустой автобус отчалил от вокзала. Так началась наша первая самостоятельная дорога по стране: выходили и заходили люди, очень редко хоть сколько-нибудь своими чертами давая понять по какой стране мы едем. Самая большая остановка - в аэропорту "Лут", теперь я увидел то место, где впервые ступил на эту землю, при свете дня. Автобус быстро наполнился молодыми, в основном, людьми - волосатыми, ярко одетыми, с мешками, и все они воспринимаются иностранцами. Так я воспринимаю их по отношению к этой стране, но, вероятнее всего, я ошибаюсь, поскольку как понять мне на второй день здешней жизни кто здесь кто.
Вокруг на дороге шумно, ярко, бойко. Вот мы из заднего окна автобуса наблюдаем, как из машины, вероятно, почтовой, пожилой мужчина на всем ходу открывает дверку и выбрасывает на обочину дороги кипу газет. Вскоре процедура повторяется и начинаю соображать, что это - нормальный способ доставки в каждый квартал утренней, а может быть, дневной, почты. Путешествие протекает нормально, начались виражи и подъемы, стремительные машины все чаще обгоняют нас, вот направо от нас ушел поворот в наш ульпан, а вскоре пошли разнокалиберные постройки, кварталы, улицы, несколько поворотов, и - вокзал.
Мы не выходим, трудно сдвинуться с места. Город Вечный, здесь, в этой обыденности, в суете дорожной, как призрак, как фантом, скрывшийся, притаившийся под этими серыми одеждами повседневности, сбивает с толку, волнует именем своим. Святая твердь земли, скрытая бронею асфальта, приняла меня и понесла: легко, весело. Я шел и улыбался, счастливый и благодарный. И дети, словно чуя необычность, притихнув, прижались к матери в ожидании. Вскоре, получив указание на маршрут до ульпана, мы были в автобусе, а через четверть часа - дома.
ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОГО АПРЕЛЯ ТЫСЯЧА ДЕСЯТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ПЯТОГО года - день истинного возвращения в ДОМ свой после почти полувекового блуждания по жизни. Итак: Челябинск, Москва, Брест, Варшава, Вена, и - в ДОМЕ. Лот и Хайфа. Дом, в котором все по мне, по моему народу: окна и двери, распахивающиеся на все стороны света, но из которого не надо уходить, потому что в моем ДОМЕ моя земля несет легко и радостно, МОЕ небо взбодрит меня днем и матерински укрывает ночью, МОЙ воздух наполняет свежестью грудь и заставляет молодо биться счастливое сердце. МОЙ народ окружает меня, улыбается мне, приветливо машет руками, а я отвечаю слезами радости, потому что у меня нет слов. Не только потому, что язык был затерян задолго до моего поколения и я ни слова не могу произнести, но и потому, что все слова сейчас - в блеске глаз, в кружении всего вокруг, словно потерявшем свою земную тяжесть, - в том необычном опьянении счастьем, что бывает только однажды.