За столом Эстравен вел дружеский разговор. Но после, когда мы разместились у очага, он молчал.
Хотя я провел на Зиме около двух лет, я все еще не в состоянии был взглянуть на ее жителей их собственными глазами. Я пытался, и не раз, но все сводилось к тому, что я видел в гетенианце вначале мужчину, а потом женщину. То есть мыслил категориями совершенно для них немыслимыми, но совершенно естественными для меня. И вот я отхлебывал дымящееся кислое пиво и думал, что за столом поведение Эстравена было женским — очарование, искусность и отсутствие показного этикета. Впрочем, как раз этот оттенок женственности мне в нем не нравился, я ему не доверял. Невозможно было думать, как о женщине, об этом смуглом, ироничном и властном человеке, сидевшем около меня в полутьме у очага, и все же, когда я думал о нем, как о мужчине, я чувствовал оттенок фальши и обмана — в нем или в моем отношении к нему? Голос у него был мягкий и звучный, но не глубокий, не мужской голос, но в то же время и не женский… Но о чем он говорит?
— Простите, — говорил он, — что я так долго откладывал удовольствие видеть вас у себя в доме, но сейчас я, по крайней мере, рад, что между нами больше не возникает вопроса о покровительстве.
Я слегка удивился его словам. До сегодняшнего дня он, несомненно, был моим покровителем при Дворе. Неужели он думает, что аудиенция у короля, которой он для меня добился и которая состоится завтра утром, делает нас равными?
— Не думаю, чтобы я понял вас, — сказал я.
Он помолчал, очевидно тоже удивленный.
— Ну, вы понимаете, — сказал он наконец. — Будучи здесь… вы понимаете, что я больше не смогу говорить от вашего имени перед королем.
Он говорил так, будто стыдился — не меня, а себя. Несомненно, в его приглашении и в моем согласии прийти было какое-то значение, но я его не уловил. Я не впервые подумал, что правильно делал, не доверяя Эстравену. Он был могуществен и в то же время неверен. В эти месяцы в Эрхенранге именно он слушал меня, отвечал на мои вопросы, посылал медиков и инженеров для исследования моей физиологии и моего корабля, представлял меня нужным людям и постепенно поднял меня из моего первоначального положения довольно странного чудовища до нынешнего таинственного посланника, которого ожидает сам король. Теперь с неожиданной холодностью он заявляет, что больше не поддерживает меня.
— Я привык рассчитывать на вас.
— И поступали неверно.
— Вы хотите сказать, что после моей встречи с королем вы больше не будете выступать в поддержку моих предложений? Как вы…
Я вовремя остановился, не сказав «обещали».
— Я не могу.
Я был разгневан, но в нем не чувствовалось ни гнева, ни вины.
Немного погодя он сказал:
— Да.
Потом он снова надолго замолчал.
Во время этой паузы я подумал, что беззащитный чужак не должен требовать объяснений у всесильного премьер-министра. Тем более что мне, видимо, никогда не понять основ власти и принципов деятельности правительства. Вне всякого сомнения, это было вопросом шифгретора — престижа, достоинства, гордости — непереводимого и вездесущего принципа социальных отношений в Кархиде и во всех цивилизациях Гетена. И именно этого я не понимал.
— Вы слышали, что сказал мне сегодня король на церемонии?
— Нет.
Эстравен склонился к очагу, поднял с горячих углей кувшин с пивом и наполнил мою кружку. Он больше ничего не сказал, поэтому я добавил:
— Король не говорил с вами в моем присутствии.
— И в моем.
Я был уверен, что снова чего-то не понял. Проклиная все эти хитрости — женские хитрости, — я сказал:
— Вы пытаетесь сообщить мне, лорд Эстравен, что вышли из милости короля?
Я думал, что он разгневается, но он только ответил:
— Я ничего не стараюсь вам сообщить, господин Ай.
— Клянусь, я хотел бы, чтобы вы постарались.
Он с любопытством взглянул на меня.
— Что ж, тогда скажем так. При дворе есть личности, которые, пользуясь вашим выражением, находятся в милости у короля и которым не нравится ваше пребывание и ваша миссия здесь.
Поэтому ты и торопишься присоединиться к ним, продать меня, чтобы спасти свою шкуру, подумал я. Впрочем, что толку сожалеть? Эстравен — придворный политик, а я — глупец, поверивший ему. Даже в двуполом обществе политики это не совсем нормальные люди.
Приглашение на обед свидетельствовало, что он полагает, будто я так же легко восприму его предательство, как он совершил его. Ясно, что внешние приличия здесь важнее честности. Поэтому я сказал:
— Мне жаль, что ваша доброта ко мне причинила вам неприятности.
Глядя на горящие угли, я радовался чувству морального превосходства, но, впрочем, недолго: его действия были слишком непредсказуемы.
Он откинулся назад, так что красные отсветы легли на его колени, на красивые и сильные маленькие руки, на серебряную кружку, но лицо его оставалось в тени — смуглое лицо, всегда затененное густыми бровями и ресницами. Лицо его почти всегда оставалось лишенным выражения. Можно ли разгадать выражение морды кошки, тюленя, выдры? Многие гетенианцы похожи на этих животных с глубокими яркими глазками, не меняющими выражения.
— Я сам причинил себе неприятности, — ответил он, — действием, которое не имеет никакого отношения к вам, господин Ай. Вы знаете, что между Кархидом и Оргорейном идет спор из-за полоски земли вдоль нашей границы в высоких Северных Холмах вблизи Сассинота. Дед Аргавена объявил долину Синота принадлежащей Кархиду, но Сотрапезники никогда не признавали этого. Я помог некоторым кархидским фермерам переселиться подальше к востоку от границы, решив, что можно просто оставить эту полоску орготам, которые владели ею несколько тысячелетий. Я служил в администрации Северных Холмов несколько лет назад и знал многих из этих фермеров. Мне не хотелось, чтобы их убили в пограничных стычках или отправили на добровольные фермы Оргорейна. Почему бы не убрать сам предмет спора? Но это, оказывается, не патриотическая мысль. В сущности, это трусость и оскорбление самого короля.
Его ирония и эти тонкости пограничного конфликта с Оргорейном были мне безразличны. Я вернулся к тому, что меня больше интересовало. Веря ему или нет, все же я мог извлечь из него кое-какую пользу.
— Простите, — сказал я, — как жаль, что история с несколькими фермами может помешать моей важнейшей миссии. Речь идет о гораздо большем, чем несколько миль спорной территории.
— Да, о гораздо большем. Но, может быть, Экумен, у которого от границы сотни световых лет, отнесется к нам с пониманием и сочувствием.
— Стабили Экумена очень терпеливые люди. Они будут ждать и сто и пятьсот лет, пока Кархид и остальной Гетен не решат, присоединиться ли им ко всему человечеству. Я сейчас говорю о личной надежде. И личном разочаровании. Я думаю, что с вашей поддержкой…
— Я тоже. Что ж, ледник не тает за одну ночь.
Поговорки легко соскальзывали с его губ, но мысленно он был где-то далеко. Он думал. Я представил себе, как он передвигает меня вместе с другими пешками на шахматной доске.
— Вы появились в моей стране, — сказал он наконец, — в необычное время. Жизнь меняется, мы куда-то поворачиваем. Впрочем, не очень в сторону от обычного пути. Я думаю, что ваше присутствие и ваша миссия помогут нам выбрать нужный путь и в нужном месте. Все это очень ненадежно, господин Ай.
Раздраженный этими общими словами, я произнес:
— Вы считаете, что сейчас неподходящий момент. Вы советуете мне отказаться от аудиенции?
Я сознательно допустил оплошность, но Эстравен даже не улыбнулся, не мигнул.
— Боюсь, что только король может сделать это, — спокойно ответил он.
— О боже, я не это имел в виду.
Я обхватил голову руками. Выросший на Земле, с ее открытым обществом и свободой обращения, я никогда не овладею бесстрастием, столь ценным в Кархиде. Я знал, что такое король — история Земли полна ими, — но у меня не было должного преклонения перед ними, не было такта. Я поднял кружку и сделал большой глоток.