– - Господи! Вот человек-то навяжется, ничего-то с ним не поделаешь! Ах ты, мое горюшко!
Когда Левониха пришла на хутор, там работа уже началась. В огромном молотильном сарае во всю мочь гудела молотилка, гайкали погонщики лошадей, мотались в пыли и в летящем из-под барабана, как крупные хлопья снега, колосе тени людей с граблями в руках, скрипели подвозящие снопы телеги. Баба и очувствоваться не могла, как ее ткнули в работу, на которой она и простояла вплоть до обеда без передышки.
После обеда некоторых из поденщиц послали оправлять ометы с соломой. Попала туда и Левониха. Ее послали с какой-то бабой наверх принимать огребки. За работой бабы разговорились.
– - Ты откуда? -- спросила Левониха товарку.
– - С Лукина, -- ответила баба.
– - С Лукина-a? -- протянула Левониха (из Лукина была взята Катерина). -- Далеко же ты забралась!
– - Что за далеко. А ты ближе неш?
– - Я с Гордина.
– - Знаю, там у нас бабочка отдадена, Катериной звать. Как-то она там поживает?
У Левонихи дрогнуло сердце: спрашивали про ее сноху. Ей захотелось пустить в ход лукавство, и она решила не открывать своего родства. Притворно равнодушным тоном Левониха проговорила:
– - Да живет, родила недавно.
– - Ах сердечная! -- затужила вдруг баба. -- Теперь еще хуже пойдет ее житье: свяжет ей ребенок руки и ноги.
– - А другие-то неш не родят? да живут ведь…
– - Другие-то живут у людей, а эта, говорят, к таким идолам попала, словно в Сибирь.
У Левонихи как будто остановилась кровь в жилах, и в горле ее перехватило. Слова товарки ее ошеломили. Еле-еле она преодолела себя и пересохшим голосом, едва ворочая языком, проговорила:
– - Чем же Сибирь? У них, кажись, житье хорошее.
– - Ну, какое хорошее! Они, говорят, все не как люди… Всем домом командует свекровь, а она сущая ведьма. Напала на такую бабочку. У нас от ней в девках никто худого слова не слыхал, им завидовали, что такая сноха-то попадает, а они вот как дело-то поворотили.
– - Это, матушка, дело мудреное, -- поджимая губы и деланно спокойным голосом проговорила Левониха. -- Може, что одному счастьем-то кажется, другому вовсе несчастье… Это дело тоже надо рассудить.
– - Знамо, рассудить. Люди с рассудком так и делают, а это видно, что без рассудку -- с первых же дён напали на человека. Какие же это люди?..
– - Вот то-то и оно-то! Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу, -- опять проговорила Левониха.
– - Эту беду-то кто хошь разведет, -- не замечая смущения Левонихи, продолжала ее товарка. -- Коли они хорошие люди-то, погодили бы на первых порах взыскивать всякую промашку; одумается баба, сама поправится, а это видно, что сами негодные…
– - Они дом соблюли, живут, ни в чем не нуждаются. У всякого ли это найдется?
– - Дом соблюли, а порядку не завели… Как-то по лету Катерина была у своих, так она плакала, плакала; стало быть, это не от сладости… А тогда на кой шут ихнее добро и дом…
Кое-как Левониха докончила день, получила квиток и побежала домой. Ей очень хотелось идти домой одной. Она нарочно отстранилась от своих деревенских баб, бывших на поденщине, и переждала, когда они ушли. Когда они скрылись из виду, тогда пошла она. Лишь только она очутилась в поле, как наплыв вызванных разговором чувств стал проситься наружу, и она уж начала думать вслух:
– - Что говорят-то про нас добрые люди… Вот как они нас ценят! Нас не знают, а про нас знают… И откуда это только известно?..
Левониха чувствовала, что грудь у ней заложило и что-то тяжелое, нехорошее подступает к самому горлу. Не только в своей деревне, а и в других ей приходится слышать себе такую оценку, и эта оценка страшно ее уязвила. "Дом соблюла, а порядка не завела". Какой же им еще порядок? Нешто этого мало? У кого другого это-то есть?.." И она опять стала перечислить в уме, как кто живет в деревне, и опять выходило, что у них лучше, чем у кого бы то ни было. Левониха ясно видела это, но сердце ее что-то грызло, и ее душила томительная тоска.
"И откуда все это узнали только? Кто это про нас так говорит?.."
Течение мыслей Левонихи остановилось, в ней точно что прорвалось, даже дрожь у ней прошла по телу и пробежала по рукам и ногам.
– - Знамо кто! -- вслух подумала она. -- Кому ж больше, как не Катюшке? Ходит к своим-то и вяколит незнамо что, вишь, плакала летом!.. Ей ли на нас плакаться?
Старуху охватила жгучая злоба, и из уст ее полилась яростная брань. Она честила невестку; желала ей и скорчиться в три погибели, и не видать ей своего детища счастливым, и самой желала весь век слезы утирать.
Досада разошлась в ней до бешенства; она не могла уж больше идти, остановилась, злобно плюнула и проговорила:
– - Тьфу ты, паскудница, и думать-то про тебя не хочется!
В груди ее еще больнее заломило, совсем сперлось дыхание, и ей стало тяжело идти. До деревни было недалеко, в туманных сумерках уже засверкали огоньки в крайних избах, но у Левонихи ноги отказывались двигаться. Она свернула с дороги, опустилась на попавшийся ей бугорок и, обхватив голову ладонями, нагнулась. Через минуту голова начала вздрагивать, послышались всхлипыванья, потом всхлипыванья перешли в рыдания, и вдруг в темных осенних сумерках, посреди пустынного, замерзшего от ночного заморозка, поля, раздалось бабье вытье.
Старик с Михайлой ехали с последним возом дров. Они немного запоздали. Последняя березка, которую они валили в лесу, застряла на другой березке, и с ней пришлось долго провозиться, встряхивая ее. Оба они шли по бокам воза угрюмые, молчаливые, думая про себя разные думы. Старик думал о лесочке, что свалили теперь, который и вырос и выровнялся на его глазах. Он помнил, как он еще мальчишкой бегал в молодую заросль за грибами, как потом искал в нем стада и подбирал сушняк. Михаилу занимали другого рода мысли: отцовские чувства кружили ему голову. В его воображении появились небывалые еще мечты, надежды. С этими чувствами в нем все более разрасталась проснувшаяся нежность к жене. Ему все яснее и яснее представлялось, что он нехорошо обходился с Катериной за последнее время. За что он напал на нее тогда в первый раз? Правда, его подбила на это мать, но нужно ли было слушаться в этом случае хотя и матери? Где у него был свой рассудок? Как ни говори, а Катерина баба хорошая, в другой семье она сошла бы за первый сорт. Недаром она за полтора года так изменилась. Нешто она такая была, как привели-то ее?
Михайло вспомнил то время, когда привели Катерину, первую пору их беззаботной любви, и сердце его заныло.
"Нет, -- думал он, -- не вернется эта пора! Не скоро загладишь эту промашку. Нешто опять в корень изменить себя?"
Но только Михайло решил, что с женой опять нужно обходиться поласковее, как в его мозгу снова появилася трусливая мысль: "Ну, хорошо! Как же тогда быть с матерью? Какие она тогда песни запоет?"
От этих дум голова Михаилы отяжелела. В сердце его поднималась смутная досада, и он для чего-то дернул лошадь за вожжу и крикнул на нее. Лошадь прибавила шагу. Вдруг в поле, неподалеку от деревни, послышались какие-то звуки. Парень насторожился, старик тоже поднял голову и через минуту спросил:
– - Что это?
– - Плачет кто-то, -- ответил Михайло. -- Должно быть, в деревне.
– - Нет, это в поле, кажись. Что за чудо?
Они подстегнули лошадь и стали приближаться к тому месту, откуда слышалось вытье. Вытье слышалось все явственнее. Не было сомнения, что плакала баба. Вскоре плач затих, послышалось горькое всхлипыванье. Старик и Михайло увидели, как кто-то поднялся с земли и вышел на дорогу.
– - Что за человек? -- почему-то дрогнувшим голосом спросил Михайло.
– - Человек как человек, -- послышался грубый ответ, и Михайло со стариком узнали знакомый голос.