Завтра утром я уеду черт знает куда, и неизвестно, когда вернусь — и вернусь ли вообще. А два этих несчастных существа так и останутся сидеть здесь взаперти по чьей-то жестокой, бессмысленной прихоти?
Сам не понимая, что делаю и зачем, ведомый тем же неподвластным сознанию импульсом, что заставил меня несколько дней назад затеять драку в баре, я подошел к клетке, развязал узел на дверце и широко распахнул ее... Мартышки напряглись, слегка подались назад и остались сидеть на своих местах, с опаской глядя на меня.
Я вернулся на крыльцо с непривычным чувством спокойной радости, как будто впервые за долгое время я сделал что-то по-настоящему хорошее. Но почему мартышки не убегают? Может быть, они боятся меня, и осмелятся выйти из клетки, когда я скроюсь из виду?
Потушив свечу, я ушел в свою комнату. Стянув одежду и побросав ее на пол, я наощупь нашел свою кровать, лег на нее и уставился в темноту. Рана на лодыжке, заработанная во время падения с мотоцикла, неприятно зудела... "Ничего страшного", — успокоил я себя, потрогав ее пальцами и убедившись, что ранка понемногу затягивается твердой коркой.
— Если ты уже в дерьме — закрой рот! — произнес я вслух финальную фразу истории, рассказанной Шимоном за ужином. В моем исполнении она прозвучала трагично и с оттенком обреченности — как оглашенный в зале суда приговор о пожизненном тюремном заключении без права на апелляцию.
Было бы неплохо поспать перед завтрашней дорогой. Но время шло, часы в гостиной громко отсчитывали секунды и минуты, а заснуть мне все не удавалось. Я лежал на кровати тупым бревном, покрытый потом: в жарком, душном, неподвижном воздухе он выделялся какими-то невероятными объемами, сбегая струйками по лицу и груди, пропитывая подушку и простыню, образовывая небольшие квакающие болотца под моей спиной.
Но хотя мое тело ныло и страдало, я чувствовал, что постепенно избавляюсь от тошнотворного ощущения собственной неуместности, которое преследовало меня в Беларуси. Здесь, где понятия "вчера" и "завтра" теряли свое значение; где, просыпаясь утром, люди не знали, удастся ли им сегодня раздобыть что-нибудь поесть, и до седых волос вели себя как дети, — здесь я удивительным образом начинал чувствовать себя вполне на своем месте... В конце концов, что такое "свое место"? Дом, где провел детство? Школьная парта? Прикрученная к полу койка в казарме? Дружный коллектив продуктового магазина? Уютное кресло перед экраном телевизора? Слой свежего цемента на кирпичной кладке?
Да, мне никогда не нравилось то, что меня окружало. Но, может быть, на самом деле проблема была во мне самом: я не знал, кто я, поэтому все время пытался стать кем-то другим, примеряя на себя разные маски, которые встречал в книгах и фильмах или видел вокруг. Подобно хамелеону, я превращался в окружающие предметы, но это не делало меня счастливее — я продолжал испытывать постоянную мучительную тоску. И только теперь я начал, пока еще очень смутно и приблизительно, понимать, кто я, и чувствовать первые пьянящие признаки освобождения из клетки, состоящей из абстрактных понятий и чужих идей, которые отделяли меня от настоящей, моей собственной жизни. Республика Либерия — в полном соответствии со своим названием — и в самом деле могла стать для меня "страной освобождения". Не потому, что она чем-то лучше других мест. У каждого человека — своя Либерия. Вопрос в том, удастся ли ее найти?
Свобода — это внутренняя тишина. Прозрачное озеро, которое насквозь, до дна, пронизывают и согревают лучи нашего солнца, сверкающего на огромном голубом небе... Это то, чего в реальности не существует, — и что нужно всегда, каждую секунду видеть своим внутренним взглядом.
*******
Тем временем самый лучший сотрудник охранной конторы — последняя надежда своего босса, Чарльза, — ходил вокруг дома, распевая христианские песнопения. Видимо, именно в этом и заключался секрет его уникальной способности не спать при исполнении служебных обязанностей. Когда охранник заворачивал за дом, его голос звучал приглушенно и издалека; через минуту, поравнявшись с моим окном, охранник торжественно восклицал:
— Иисус! Ты — наш спаситель! Иисус! Ты — мой лучший друг!
Пел он душевно и даже почти не фальшивил. К такому музыкальному сопровождению можно было бы со временем привыкнуть и даже дремать под него, если бы не эти постоянные перепады громкости, то и дело заставлявшие меня, когда я уже почти погружался в тяжелую дремоту, подпрыгивать от неожиданности. Я хотел было уже выглянуть в окно и предложить ему продолжить петь, оставаясь при этом где-нибудь в одном месте — например, в дальней части двора, когда Шимон выбежал на крыльцо в одних трусах с криком: