То, что делал Власов, называлось «открывать глаза не тронутым революцией элементам». В официальных отчетах эту деятельность именовали культурно-просветительной работой. Сказать, что она была главной среда прочих забот юнкомов, нельзя. Тыл в те годы мало отличался от фронта, который вспыхивал вокруг любой деревни так же внезапно, как исчезал. Стало быть, задачи тоже менялись, становясь то главными, то второстепенными. Когда в Питере в восемнадцатом году началась эпидемия холеры, юнкомы таскали трупы, убирали свалки и ходили по городу с плакатами: «Прививка делается бесплатно!» Потом они устраивали митинги-концерты, во время которых пылкие речи ораторов чередовались с выступлением артистов, а потом собирали книги, чтобы отправить их в Наркомпрос, занимающийся составлением новой хрестоматии и букваря. «Маша ела кашу» — это казалось смешным и вызывало недоумение. «Мы не рабы, рабы не мы!» — это было всем понятно.
Райкомы союза молодежи то возникали тогда, то распадались. В семнадцатом году в Питере было двадцать тысяч юнкомов, на следующий год осталось две тысячи. Целыми райкомами они уходили в продотряды, в ЧОН, на укрепление провинции и на фронт, особенно после того, как в девятнадцатом году II съезд РКСМ объявил поголовную мобилизацию юнкомов в возрасте до 16 лет. Три тысячи человек — против Колчака, двадцать две тысячи — против Деникина, а всего на фронтах гражданской войны сражались двести тысяч юнкомов.
Самое название «юнком» появилось в начале революции и просуществовало почти до самого III съезда РКСМ, то есть два с лишним года. Правда, какой-то период, очень небольшой, юнкомов называли еще «сокомольцами», а уж потом окончательно утвердилось — «комсомольцы».
В их обиход прочно вошли слова, пришедшие вместе с революцией: большевик, контрибуция, мероприятие, реввоенсовет, организовать, комиссар и так далее. Мерили они аршинами — даже нитки, покупая их на базаре; ходили верстами; пили кружками или стаканами, сделанными из бутылок; еду называли шамовкой или хряпалкой и говорили друг другу не «ой, мальчики» или «ой, девочки», а «эй, братва», как это делали солдаты и матросы, к жаргону которых они привыкли, как к своему собственному. Ругаясь, они часто употребляли «оппортунист», не всегда понимая значение этого термина. Но однажды кто-то спросил Васю Алексеева, организатора питерских юнкомов, что такое «оппортунист». Вася Алексеев ответил так, что можно было считать его ответ шуткой, а можно — и нет. Он сказал: «У некоторых людей к сорока годам меняется функция мозжечка, он начинает крутиться в обратную сторону, чтобы не у всех, а у него лично и квартирка была получше, и зарплата побольше, и щи пожирнее. Вот это и называется оппортунизмом».
«Проблема желудка» была в ту пору чрезвычайно острой, но чужие желудки волновали юнкомов куда больше, чем собственные. Отчисления в пользу голодающих Москвы и Прикамья, в пользу семей раненых красноармейцев, в пользу приютов и немецких друзей — и так я могу перечислять без конца — рождали у них ощущение причастности ко всем событиям, происходящим в стране. Сами же они месяцами могли сидеть на картофельной шелухе или на капусте, как это было в Петрограде во время наступления Юденича.
Иногда они устраивали складчину. Кто-то бежал на рынок, если был рынок, или в магазин, если был частный магазин, и за бешеные деньги покупал несколько ржаных лепешек, селедку и пакетик сахарина. Месячной зарплаты секретаря губкома едва хватало на одно такое пиршество.
Картофель или морковь они преподносили девушкам в день рождения, как преподносят цветы. Была жестокая карточная система с суточными очередями за пайковой селедкой и осьмушкой хлеба, и даже у Ленина была продуктовая карточка.
Губком размещался, как правило, в скромном здании, занимая не более двух-трех комнат. Еще одна комната служила общежитием, там жили коммуной работники аппарата. В ту пору коммуны как раз входили в моду, и на одном губернском съезде РКСМ была принята резолюция, призывающая с помощью коммун «изымать молодежь из семейной обстановки в целях оздоровления подрастающего поколения».