Я кричал: возьмите меня с собой! — когда поздним вечером эти сорок странников собирались у костра, брались за руки, обнимались, чуть пританцовывая, лепились в дрожащую кучу тел, ртами издавали чарк! чарк! чарк! А потом — щелчок! — и вот они уже коллективный оборотень.
Огромная до усрачки сорока.
Их семья так выживала.
Нужно очень долго жить вместе, нужно быть очень родными, чтобы так делать. Я разглядывал Иришку, Янку, Агнессу: они ли птичьи лапы с когтями, как грабли? Они ли — немигающие глаза, как две кастрюльки, они ли птичий клюв, в который упихалась бы моторная лодка? А костистый Ёся с хромыми старикашками образуют птичий хребет? Морщинистая старуха, что заставляет меня таскать мусор за всех и тщательно закапывать, — она своей висящей кожицей обтягивает всю семью? А толстые неулыбчивые мужики из сарая, которые только и делают, что лежат на соломе и дуют воду из бадьи, которую я им таскаю, — они в Сорок Сорок играют роль птичьих потрохов?..
Наверно, гадать бессмысленно, никто из них — не часть. Они все сразу — единое целое новое качество.
Умная книжная мысль, я её тоже у кого-то украл.
Думаю, беду на Сорок Сорок накликал я; хотя разве это беда, нет, это их привычка.
Я стал проситься в город, когда в украденном багаже (а Сорок Сорок умудрились обворовать товарняк) я нашёл книги с картинками, и там был город с нормальными людьми, как из рассказов Ёси; были мосты, ровные невероятные дороги, словно прочерченные на земле суперфломастером; были ещё дома из кирпича. Я клянчился туда, убеждал, что украду и вернусь из города с сырокопчёной колбасой, с калькулятором, с футбольным мячом и зефиром, политым глазурью. Украду бездну крутых вещей. Я заснул, кожа на щеках была стянута от соли, потому что старый Ёся меня наругал. А ночью проснулся от грохота, который прошивал лес вдоль и поперёк.
Я уставился наружу из окна родного пазика.
Посреди нашей поляны стояли двое чужих в хаки — я знал, что такое хаки; они лупили из винтовок — я знал, что такое винтовки, — лупили по стремительно уносящейся на восток Сорок Сорок.
Город сам явился в мой дом.
Вот и всё прощание со второй семьёй.
Два зверя, разрушивших моё детство, были из оружейно-охотничьего клуба «Левша». Им никто не поверил про Сорок Сорок. Они везли меня в Питер в уазике, у них были отупевшие лица людей, которых миновала большая беда. Они ругались плохими словами, повторяли по дороге: «Ты только подтверди, малец, что динозавр был наяву, он сорвался и улетел, пацан, ты только не молчи!..» Но я чуть не умер ещё на въезде. У меня была истерика; «стрессовая реакция организма», скажут потом.
Очнулся я уже в детдоме.
Полегчало: в детдоме есть стены, и не видно, какой же это огромный город, как много в нём выставлено для кражи.
За неделю я усвоил от воспитательницы Инны Витальевны основы своего положения.
Что два года я прожил, «как маугли», в стоянке бомжей в пятнадцати километрах от Люблинского озера; что про этих бомжей уже все газеты писали, они, может, сектанты или старообрядцы какие. Непонятно, как они доставляли в свою глухомань тачки, топливо, дачные бытовки, ведь ни дорог, ни троп в том лесу нет. Врачи меня, спавшего, осмотрели и не обнаружили следов насилия, это новость хорошая. А ещё я «чрезвычайно хорошо социализировался», но меня бьёт паника в городе, и это нормально. Мои настоящие родители пока не нашлись, но могут объявиться, ведь меня покажут по телику, зато нашлись вши, глисты, грибок кожный, грибок ногтевой, какая-то зараза в левом ухе, но всё это пустяки.
Меня угостили зефиром с глазурью. Жизнь среди чужаков стала приемлема.
Многие в детдоме были настоящие уроды. Но Танька была уродом из-за усохших ног — как будто из пяток, как из тюбика, невидимая тварь высасывала жизнь и пока остановилась на пояснице. Выше пояса Танька очень даже ничего. Глаза голубые, как стекло. Лицо по форме как мастерок. Руки крепче, чем у меня, увиты венами. Танька передвигалась на них ловчее меня, а я не раз вызывал её: кто быстрее доползёт от чулана до столовки? Я был шустрый, тонкий как змей, но она в этом прирождённый талант, я пыхтел, она смеялась и уносилась, девчонка-инвалид оставляла меня позади каждый день, и это ползанье наперегонки по вспученному линолеуму было самым счастливым временем моей жизни.
Потом Инна Витальевна объяснила, что девочки так себя не ведут. Танька какое-то время глядела на меня свысока и сидела в коляске, как на троне, но это быстро прошло.
В детдоме я делал куда больше вещей, чем у Сорок Сорок.