Я бежала по двору, как подстреленный заяц. Завернула за угол. Добежала до дерева. Скамейки под ним не было.
Господи, я же больна! Меня везут в «скорой», и я брежу.
«Ну ничего, ничего, – успокаивала я себя, – когда-то здоровьем нужно заняться всерьез. Давно обещала Миросю. Наверное, его уже вызвали с работы и он сидит рядом с моим телом в машине, держа его, это бездыханное тело, за руку. Но почему такие твердые носилки? Твердые и вертикальные?»
Я пришла в себя. Увидела, что стою под тем же деревом и опираюсь на ствол.
И никуда меня не везут.
И никто не держит меня за руку.
И я все еще нахожусь в спальном районе: стою под деревом, тяжело хватаю ртом воздух, а передо мной – тот же урбанистический марсианский пейзаж: дома, залитые горячим желтком солнца. Вызвать такси невозможно, где мой телефон – неизвестно. Наверное, потеряла, когда бежала по лестнице. Возвращаться в подъезд со спичками и странными надписями – страшно. Вряд ли решусь…
Я оттолкнулась от ствола, придав себе «инерционного движения», и, шатаясь, побрела к остановке, поймала машину.
В такси бредила наяву. Хорошо, что дорога была длинной.
«Ника съела блин горелый…»
Я посмотрела на свою ладонь – она была вымазана мелом.
Женский голос… «Верочка, кому ты открываешь?..»
«Ой, простите…» – мужской…
Синие семейные трусы, смуглый оголенный торс, родинка на плече…
«Здравствуйте, тетя Нина…»
Наверное, вам, дорогая тетя, лет девяносто, а как хорошо выглядите!..
А как Нахал Нахалыч? Так же пьет и лежит под своим старым «Запорожцем»?..
Детская улыбка, оплетенная волосатыми «змеями» каштанового цвета… Ноги в зеленке. Над коленом – длиннющая ссадина с засохшей корочкой, которую так интересно обдирать. Потому и не заживает…
– Восемьдесят гривень!
Такси стояло у моего дома. Я отсчитала деньги, чувствуя страшную усталость. Как во сне, выбралась из машины, кое-как доползла до двери. Нажать кнопку лифта смогла только с третьей попытки – палец дрожал и не попадал туда, куда надо.
С замком пришлось повозиться минуты три, пока дверь не распахнул муж.
– Что с тобой? – сразу спросил он.
Вероятно, вид у меня был ужасный.
Я произнесла примерно следующее: «Я-я-я-я-а-а-а…», хватая воздух, как рыба.
Мирось знал, что делать в таких случаях: взял мое лицо в ладони, прижал к себе:
– Все, все, все. Успокойся. Все, все…
Он проговорил это раз десять, пока мое дыхание не выравнялось. Я замерла в его объятиях. В кухне уютно звякнула посуда – у нас кто-то был. Наверное, Томочка. Пахло пирожками, мятным чаем. Все, все, все…
– Что случилось? – спросил Мирось, заметив, что я успокоилась.
– Я… – Я набрала в грудь как можно больше воздуха, чтобы сказать все на одном дыхании, и… передумала говорить, только покачала головой: – Все в порядке. Это из-за жары. Мне надо полежать.
И пошла в спальню.
Мирось помог дойти, уложил меня в кровать.
– Поспи, – сказал он. – Это от жары и от переутомления. Нельзя так много работать. Ты в отпуске.
Я кивнула и опустила веки: свет резал глаза.
– У нас Томочка, – добавил Мирось, прикрывая дверь. – Принесла пирожки. Отдохнешь – выходи пить чай.
Я кивнула и зарылась лицом в подушку.
…Томочка. У них, как всегда, гостила Томочка со своими фирменными пирожками.
«Буду думать о Томочке», – решила Ника, ведь другие мысли, вызванные сегодняшним посещением спального района, были слишком тревожны. И, откровенно говоря, связаны с чем-то очень неприятным, – например, с началом психического расстройства.
Поэтому сейчас ей лучше отвлечься на что-то другое – думать о погоде, о домашних животных, о ливнях в Австралии, о Томочке. О ее пирожках и вкусном фиточае, травы на который она собирала сама.
Честно говоря, ей давно было начихать на Томочку, на ее почти ежедневные визиты, на бесцеремонное вмешательство в их жизнь, а главное – на состояние здоровья и пространные разговоры «о вечном». Она просто ее жалела.
Но думать о ней – если уж пришлась к слову – лучше, чем погружаться в анализ сегодняшнего происшествия. Ведь объяснения ему не было и не будет. В этом Вероника была уверена. Просто надо отключиться, «посчитать слонов» – и все пройдет, забудется, исчезнет. Сны имеют способность развеиваться…
Итак, она лежала, прислушивалась к еле слышному шелесту голосов, доносящемуся из кухни, и – думала о Томочке.
Раз Томочка, два Томочка, три…
Не много ли Томочки в их жизни?..
…Томочка была старой боевой подругой ее мужа, они вместе учились в университете, потом работали в одной редакции, – конечно, не по специальности, ведь оба закончили философский факультет.
Было время, когда Ника ненавидела Томочку, а та в свою очередь так же относилась к ней.
Но это было давно, лет десять назад, когда она пришла в ту же редакцию, где Мирослав работал завотделом.
Тогда Томочка и Мирось составляли то, что называется «пара». Ника на первых порах даже была уверена, что они – супруги. Но на перекурах сотрудники быстро ввели ее в курс дела.
А дело заключалось в том, что между этой парой с незапамятных времен длился тяжелый затяжной роман, который, как известно, редко приводит к каким-то определенным последствиям.
Людям, как это ни странно, всегда известно больше, чем им положено знать, а в сплетнях и слухах иногда содержится больше практической мудрости и разумных выводов, чем могут сделать двое, запутавшиеся в своих отношениях.
Итак, Ника узнала, что Томочка давно, чуть ли не с детства, упадает за Мирославом, что в свое время оба были в браке. Но Томочка прожила с мужем не больше года и развелась именно потому, что не смогла ужиться ни с кем другим, кроме своего Миросика. И решила дождаться, пока он почувствует то же самое. Но брак Мирослава продержался намного дольше, чем рассчитывала Томочка.
Когда наконец Мирось оказался на воле, она приложила все усилия, чтобы их пути пересеклись в этой редакции. Бросила практику социального психолога на каком-то достаточно успешном предприятии и пошла на мизерную корректорскую ставку, чтобы быть рядом с любимым.
С того времени прошло уже лет пять, а Мирослав не торопился оценить преданность Томочки. Но все же кое-что начало постепенно сдвигаться в их дружбе в сторону чего-то большего.
В тот самый момент и появилась Вероника Вадимовна Ивченко собственной персоной. Персона была в обрезанных до колен джинсах, с холщовым индийским рюкзаком, с радийным магнитофоном на плече и выбеленными до голубизны волосами с ужасными красными прядями. И рафинированный эстет Мирось не устоял.
Томочка боролась, как лев, точнее, раненая львица. Откровенно говоря, Ника тоже. Сначала ради спорта, ведь Томочка, несмотря на возрастное преимущество наглой соперницы в сторону молодости, казалась ей намного лучше и красивее ее.
Красивая, элегантная, изысканная, с прической женщин начала прошлого века: неизменно аккуратная холодная завивка (конечно, мало кто сейчас может объяснить, что это значит, но светлые локоны волнисто обрамляли лицо и выглядели как приклеенные), высокие скулы, большой, подведенный контурным карандашом рот, длинные ресницы, капельки бриллиантов в ушах, всегда классический стиль одежды.
Словом, о такой женщине можно только мечтать. А если прибавить к такой внешности ее сумасшедшую преданность, умение готовить изысканные блюда и хобби – собирать травы для удивительных, «оздоровительных» чаев, которыми она угощала всю редакцию, то, откровенно говоря, Ника сама не очень понимала Мирося. И даже осуждала, как все остальные коллеги: мол, что еще мужику надо?
Или почему он столько лет маринует в собственном соку такую удивительную женщину, вокруг которой, кстати, вьется масса достойных претендентов?
Потом, когда все страсти в их треугольнике улеглись, Мирось как-то сказал ей, что ценит дружбу больше любви, а особенно такую давнюю, как с Томочкой.
Нику это обидело, так как означало: то, что происходит между ними, меньше, чем то, что есть между Миросем и Томочкой. Но Мирось быстро исправил ошибку, приведя множество успокаивающих доказательств того, что как женщина Томочка давно для него не существует.