— Дети у тебя есть?
Я ответил, что есть: дочь во втором классе и трехлетний сын.
— Во втором классе — это еще ничего,— сказал он как бы с завистью. — Это можно. Когда мои были маленькие, тоже были хорошие. Девчонка ластилась, а мальчишку я на велосипеде кататься учил... Правда, не было у меня для них времени. Все на службе, все в разъездах. А выросли — чужие. И всем пользуются. Все, знаешь, себе. А куда их денешь, все-таки дети, родная кровь...
Сказал это — и остановился, замер с приоткрытым ртом, как будто испугался слова «кровь».
— Ты не знаешь,— спросил он,— у этого, ну, там, на перекрестке, были дети? А то мне не говорят, скрывают, жалеют. Ведь я больной. Ох, какой больной. Утром встать невозможно... Но нужно... Нужно руководить... Кто будет руководить, а? Кто?! — почти выкрикнул он, и я понял, что это уже относится не к болезни и не к невозможности утреннего вставания, а к чему-то гораздо более важному, государственному.
До сих пор я в нашем разговоре инициативы не проявлял, только отвечал на его вопросы. Однако сейчас нельзя было не вмешаться. Следовало его отвлечь, как-то успокоить. Но и новую тему я предложить не мог, не смел — все-таки он был Главой Государства. И решил все опять повернуть на детей. Здесь, впрочем, была своя трудность: мы все, конечно, знали, что с сыном и дочерью у него не все в порядке. И я сказал:
— Но у вас же есть внуки...
Он не удивился, что я по своей воле заговорил; это он принял как должное, но со сказанным мной не согласился:
— Что внуки? Внуки... У них все — джаз. Музыка ревет. А у меня голова болит. И потом: «Дедушка, хочу новую машину... Хочу на Майорку!»
Он пытался зло кого-то передразнить, а получилось грустно, получилось, как плач.
— Вот правнучка,— лицо его потеплело (я, кажется, достиг своей цели),— правнучка — это да. Она меня пугает, говорит: «гр-гр-гр» и очки с носа стягивает и смеется. Но ведь это — правнучка,— глаза его снова стали стеклянными,— сколько я ее еще увижу? Год-два... Но, может, оно и к лучшему? Не увижу, когда и у нее все будет — джаз. Да оно на том свете все равно. Если он, конечно, есть, тот свет, а?!
За кустами и деревьями на одной из соседних аллей заскрипел под ногами гравий, кто-то кого-то тихонько звал каким-то собачьим именем.
— Это меня ищут,— сказал Глава Государства и выпрямился. — Они меня уложили спать, а я вышел через окно и сюда, к морю,— и, увидев на моем лице удивление, которого я, выходит, не сумел скрыть, добавил: — Оно — низкое, почти без подоконника, переступить — и все. А теперь увидели, что меня нет, забегали. Да и врачам я, наверное, понадобился... Уже сколько, часов пять?
Я сказал, что четверть шестого.
— Колоть будут,— продолжал он,— больно...
Лицо его скривилось, но как-то не так грустно, а с хитринкой, юмористически (он, очевидно, вспомнил, куда его колют, и понял, что трагедии из этого не сделаешь).
— Ну ты вот что,— сказал он мне,— куда-нибудь там спрячься. Ведь это вам не полагается. А я посижу, пока они меня найдут. Что-то я устал сам ходить...
Мне было как-то все равно, обнаружат меня или нет рядом с Главой Государства, но я повиновался, встал, снял пистолет с его ладони и, не заряжая, сунул его в кобуру под мышкой.
— Да, послушай,— сказал он, — больше, думаю, нам с тобой случая не представится.
Он протянул мне руку, и я первый и, наверное, последний раз в жизни слегка сжал безжизненные, холодные пальцы Главы Государства. Потом я снова забрался в свои кусты. И тут на аллею вышли Генерал, один профессор из тех, кто лечат Главу Государства, и один из соратников Главы Государства. Они молча помогли ему встать со скамьи и увели. Генерал и профессор держали его под руки, а соратник шел сзади.
После этого случая Глава Государства меня снова не замечал, а может быть, и не узнавал...
У меня (если не считать специальной подготовки) образование юридическое, но получал я его экстерном. А у жены для наук было больше времени. И она преподает немецкий в Высшей дипломатической школе. Это учебное заведение для избранных, для тех, кто будет потом работать за границей и должен эту самую заграницу хорошо знать. Поэтому она разбирала с ними и такие немецкие книги, которые не очень рекомендуются для чтения в нашей стране. Один из романов ее взволновал, и она мне его пересказала. Написал его западногерманский писатель Генрих Белль, а речь там шла об одном промышленнике, на которого покушались террористы, и полиция его усиленно охраняла. А сыновья его тоже подались в террористы или, по крайней мере, в возмутители спокойствия. И была у него еще дочь, замужем тоже за промышленником, только противным, не таким симпатичным, как главный герой, который и понимал, что охранять его нужно, и тяготился этим, и вообще хотел заниматься не своим бизнесом, а совсем чем-то другим, кажется, искусством. Так вот, дочь своего мужа не терпела, но поскольку всегда была под охраной и не могла встречаться ни с какими другими мужчинами, влюбилась в полицейского, который ее охранял, молодого парня, и сбежала с ним, потому что он в нее тоже влюбился. А у него, между прочим, была семья.