Проявлением отстояния от сущности, то есть познанием сущих как феноменов, в конечном счете конституируется опыт дистанции между человеком и пред–метами в их недостижимой сущности. Человек постигает способ бытиявещей — их истину — как проявление, а проявление — как темпоральность. Но осмысление проявления, то есть сознание времени, присущее только человеку, есть просто необходимое и достаточное условие явленности феноменов. Оно не отменяет самосокрытия сущности, дистанции между человеком и скрытой сущностью вещей[497].
Разум (λόγος) высвечивает такое отстояние от сущего и определяет пред–меты. Разум наводит мост через пропасть между субъективностью познания (die Subjektivität des Erkennens, согласно формуле Гуссерля[498]) и объективностью "семантического" содержания знания (die Objektivität des Erkenntnisinhaltes). Знание — это всегда опыт или сознание проявления, но проявления некоторой вещи: оно всегда имеет "семантическое" содержание. Таким образом, в разуме "семантическое" содержание знания получает объективно–формальное выражение, так что становится возможным его практически использовать, выводить из него практические следствия при помощи необходимых условных схем.
Следовательно, пока гносеология, проистекающая из феноменологического понимания онтологии, опирается на сознание отстояния от сущности, на истину как временную явленность, она неизбежно объективирует знание "сущностей" в пространстве "семантики" предметов. Объективное содержание знания оформляется разумом в понятие, в означаемое (signifié), чтобы лингвистически — в слуховом образе (image acoustique) — выразилось означающее(signifiant)[499]. Так термины познания становятся терминами языка. Никакое знание не дифференцируется и не определяется до тех пор, пока не выразится в языке. Схватывание понятий (concept‑signifié)[500] возможно только в их связи со слуховым образом: мы мыслим слуховыми образами даже тогда, когда не произносим их вслух[501].
Слуховой образ оформляет — то есть определяет и исчерпывает — "семантическое" содержание знания, становится "семой" (знаком, signe)[502], формальным отображением понятия. Он утрачивает всякую связь с экзистенциальным опытом относительности знания перед фактом самосокрытия сущности. Знание всегда относительно, потому что не только означающее вполне произвольно связано с означаемым[503], но и означаемое имеет всего лишь феноменальный характер и "отступает от сущности". Однако именно эта относительность знания обосновывает абсолютную позитивность языкового выражения как возможности познания, то есть обосновывает лингвистический позитивизм: ограничение знания пределами языка[504]. Мы познаем реальность только в ее языковой форме и структуре, — иначе говоря, лишь постольку, поскольку она позволяет обозначить ее знакамиобщепринятого языка. Общий элемент, связывающий язык и реальность, — это логическая форма и структура, и единственным средством познания реальности служит для нас отображение ее логической формы и структуры в языке. Мы познаем лишь то, что может быть выражено или отображено в языке, то есть лишь то, что имеет смысл, отвечает логической форме и структуре. Значит, истина может быть выражена только в соответствии с правилами "лингвистической логики"[505] и должна воплощаться в них, пусть даже эта логика — не более чем "семантика", то есть условное знание, полезное исключительно из‑за его практических выгод.
Основной тезис Соссюра о том, что связь означающего с означаемым абсолютно произвольна, выявляет предельно условный и относительный характер лингвистической логики. Истинность высказывания: "Дерево есть растение" или ложность высказывания: "Дерево есть млекопитающее" целиком зависит от условно и произвольно принятого именования данного сущего "растением" или "млекопитающим". И тем не менее именно это условное и относительное словоупотребление, условная и относительная лингвистическая логика, "неопределенный" и "неточный" обиходный язык используется для выработки "точного" типологического языка научного позитивизма[506]. Никакое знание не может быть выражено отдельно от условного общепринятого языка некоторой группы людей[507].
500
Слуховой образ отождествляется с означающим, а понятие - с означаемым: "Nous proposons... de remplacer concept et image acoustique respectivement par signifié et signifiant" ("Мы предлагаем... заменить термины "понятие" и "слуховой образ" соответственно терминами "означаемое" и "означающее""). F. De Saussure, op. cit., p. 99.
501
"Sans remuer les lévres ni la langue, nous pouvons nous parler à nous-mêmes ou nous réciter mentalement une piéce de vers. C'est parce que les mots de la langue sont pour nous des images acoustiques" ("Не шевеля ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собой или мысленно произносить стихотворение. Это возможно потому, что слова языка для нас суть слуховые образы"). F. De Saussure. Op. cit., p. 98.
502
"Le signe linguistique unit non une chose et un nom, mais un concept et une image acoustique... Nous appelons signe la combinaison du concept et une image acoustique: mais dans l'usage courant ce terme désigne généralement l'image acoustique seul" ("Языковой знак соединяет не вещь и имя, а понятие и слуховой образ... Мы называем знаком комбинацию понятия и слухового образа, но в обиходном употреблении этот термин обозначает, как правило, один только слуховой образ"). F. de Saussure. Op. cit., pp. 98-99.
503
"Le signe linguistique est arbitraire... Le principe de l'arbitraire du signe n'est contesté par personne" ("Языковой знак произволен... Принцип произвольности знака не оспаривается никем"). F. de Saussure. Op. cit., p. 100.
504
"Позитивизм узаконивает лишь то, что сказывается, провозглашая все прочее-то, что не сказывается, не вмещается в слова (в язык) - мнимым, несуществующим... Драма позитивизма не в том, что ему нечего сказать, а в том, что ему не о чем молчать". Ζήσιμος Λορεντζάτος, Ὁ "Τρακτατος" τοῦ Υιττγενστειν καὶ "ὁ ἄναξ οὗ τò μαντεῖον", в книге "Δυò Κείμενα", ἀθήνα, ἐκδ. Ἴκαρος, 1972, σελ. 41-42, 50.
505
См.: Wolfgang Stegmüller, Metaphysik-Wissenschaft-Skepsis. Frankfurt-Wien (Humboldt-Verlag) 1954, S. 48-49.
507
"Prise en elle-même la pensée est comme une nêbuleuse où rien n'est nécessairement délimité... rien n'est distinct avant de la langue" ("Мышление, взятое само по себе, подобно туману, где нет никаких необходимо четких границ... ничто не дифференцировано до появления языка"). F. de Saussure. Op. cit., p. 155.