Анархизм Борового (как философа, развивающегося в общем потоке неоромантической культуры через философию жизни к экзистенциализму) вернее всего было бы назвать «романтическим анархизмом». Это название намного точнее, интегральнее и содержательнее всех иных, традиционно навешиваемых на него ярлычков (ибо он синтезировал в своей теории анархо-индивидуализм с его апофеозом личности и анархо-синдикализм с либертарно-социалистической программой и апологией массового самоуправляющегося движения трудящихся, распространив синдикалистские идеи и методы на борьбу «трудовой интеллигенции» за свои права). Девятнадцатого февраля 1930 года ссыльный мыслитель признавался в своем дневнике: «Я, быть может, последний действенный романтик наших дней». А 15 ноября 1931 года тоже в дневнике уточнил: «Романтизм есть бунт за личное, отрицание универсальных претензий интеллектуализма, освобождение мироощущения от религиозного, фетишистского, абстрактного». И анархизм для Борового есть не что иное, как «романтическое учение, враждебное «науке» и «классицизму», но тактика его должна быть реалистической. Под романтизмом я разумею торжество воли и чувства над «разумом», над отвлеченными «понятиями» с их убийственным автоматизмом, триумф живой, конкретной, своеобразной личности». А потому: «В основу анархического мировоззрения может быть положен лишь один принцип – безграничного развития человека и безграничного расширения его идеала».
Уже в самой ранней программной работе Алексея Борового были обозначены как величие анархического идеала, так и крайняя неудовлетворительность философских и научных построений классического (прежде всего кропоткинского) анархизма. Торжественно возглашая: «Из всех формул, в которые страдающее, мыслящее и мечтающее человечество облекло свои страстные искания общественного идеала, – анархизм, несомненно, является наиболее возвышенной и наиболее полно отвечающей на запросы пытливой человеческой мысли. Наиболее возвышенной, говорю я, потому что центральной идеей анархизма является конечное освобождение личности», Алексей Алексеевич честно признавал: «Критическая работа, исполненная анархизмом, колоссальна. (…) Но рядом с этой грандиозно поставленной задачей еще более бросается в глаза убогое нищенство тех средств, которыми пытался он провести свою программу в жизнь».
А в книге 1918 года Алексей Боровой уточняет основные моменты своей самокритики анархической философии: «Чрезмерная идеализация творческой силы «масс», доходящая до настоящего фетишизма, представляет тоже чрезвычайно уязвимый пункт историко-философских построений анархизма», тогда как «в основе всякого творческого процесса лежит индивидуальная энергия». Боровой справедливо упрекал Кропоткина: «Он, как натуралист, должен был бы искать причины, почему история любого человеческого общежития, начав со „свободы“, кончает неизбежно „Государством-смертью“… Он почти не изучает или не интересуется процессом внутреннего разложения тех общежитий, которые представляются ему если не идеальными, то наиболее целесообразными». Но: «В отдельных догосударственных формах мы найдем ту же способность убивать свободную личность и свободное творчество, как и в современном государстве. (…) Общество истинно свободных людей не может породить рабства, истинно свободная коммуна не привела бы к рабовладельческому государству». Такой сверхоптимистический взгляд прямо вытекал из просветительского убеждения Кропоткина в том, что человек – лишь часть природы и общества (которое является также частью природы), а значит, между личностью, обществом и природой не должно быть неустранимых противоречий и вечных конфликтов; тогда как все существующие противоречия вызваны лишь противоестественностью существующего социального устройства и гипертрофированным эгоизмом личности, испорченной буржуазно-государственным воспитанием и средой. Отсутствовало понимание специфики, глубины, трагизма, неповторимого своеобразия и исключительной важности человеческой личности, которая представлялась Кропоткину то ли деталью общества, то ли животным среди животных, и была затеряна и растворена в биологическом и социальном мире – подлинном центре научных и философских интересов великого анархиста. Боровым оспаривалась присущая Кропоткину просветительская вера во всемогущество социальных преобразований, обожествление благой и всемогущей творческой роли народных масс и идеализация первобытного состояния общества. Как нетрудно заметить, здесь Боровой не просто оспаривал отдельные научные – исторические, социологические, этнографические – тезисы Кропоткина, но существенно преображал акценты и постулаты анархической философии, с одной стороны, выдвигая в центр личность в ее противостоянии не только государству, но и обществу, а с другой – стремясь к большему реализму и глубине понимания исторических и социальных процессов и учитывая идейную и психологическую атмосферу катастрофической эпохи. Тем самым под анархические идеи подводился более адекватный их либертарному духу и более основательный фундамент, и они из плоской, неоправданно оптимистической финалистской «утопии», «программы» или даже «идеологии» становились многомерным, глубоким, продуманным и философски обоснованным мировоззрением.