Саграда с мстительным удовольствием расставляет ноги, откидывается на спинку кресла, выставлая на обозрение низко опустившийся живот — под литургическим облачением не скроешь. Видишь, болван железный? Мне скоро рожать — от самого дьявола, от владыки ада. Нести миру погибель, именно для этого меня готовили, начиная с прапрапрабабки моей. Хорошо потрудились, основательно, не рыпнешься. Кем бы ты ни была, мне все равно, я — твой! — отвечает Анджей без слов, с нелепой гордостью на лице, будто невесть какой подвиг совершает. Мой он, видите ли. А у самого в глазах возбуждение нехорошее, точно с чужой женой лечь собрался: ну же, попроси. Грязь какая.
— Ты зачем явился, малыш? — ласково спрашивает Уичаана. И в горле ее слышится низкий, едва уловимый стон. Чтоб Катерине пропасть, богиня слегка постанывает, словно кот перед дракой, изгиб ее спины меняется, плечи — такие хрупкие, почти детские, опускаются и голова на длинной тонкой шее вытягивается вперед, поводя вправо-влево ищущим, змеиным движением.
— За тобой, ящер, — хмыкает Андрей и перехватывает меч поудобнее. — Ну что, пошли выйдем, гадина?
— Святым Георгием себя вообразил? — шипит богиня, меняясь на глазах, вытягиваясь в серебристую рептилию с узором из темных пятен, до сих пор казавшихся не то кружевной тенью от старой оливы, не то рисунком пантерьей шкуры. И лишь теперь видна их истиная природа, сродни разводам болотной грязи, где среди островков тины прячется пара светлых внимательных глаз.
Уичаана перерождается наконец и предстает целиком — древняя, чуткая, голодная тварь, сотни пастей щелкают зубами вдоль ее боков, блестя нитками слюны, высовывают раздвоенные языки, трогая воздух. Катя и Анджей, пораженные странным — и что уж греха таить, довольно гнусным — обликом звериного воплощения богини, замирают. Хочется думать, что не в страхе, а в замешательстве.
— Сипактли… Сивангор, ящерка моя,[133] — произносит за катиной спиной кто-то, свободный от страха и от изумления, знакомый со всеми ипостасями демиурга. И на середину комнаты, аккурат между остолбеневшим рыцарем и нетипичным драконом выкатывается клубок, серый, некрашеной пряжи. Из такой Тинучча вяжет шарфы и свитера многочисленной родне. — Что ж ты опять людей пугаешь?
В комнате пахнет чем-то густым, печальным и свежим, некошеной травой, влажной землей, палыми листьями, глухим лесом. Голос, на который хочется и страшно обернуться, притягивает и настораживает. Он и знакомый, и совсем другой, чем сегодня, и вчера, и месяцы назад, он больше похож на тот, полный насмешливой ласки, запретивший Омесиуатль убивать Кэт.
Медленно-медленно Катерина поворачивает голову. Перед ней — Сипактли, предвечный дракон, возит хвостом, опрокидывая тяжелую мебель Тинуччи. Позади — сама Тинучча, сменившая черные с проседью кудри на две тяжелые золотые косы, а оливковую смуглость кожи — на прозрачную лунную белизну.
Макошь. Покровительница рожениц, хозяйка нави, богиня судьбы.
— Это кто такая? — тяжко роняет Андрей, всем телом разворачиваясь к незнакомке. Его рыцарский радар, по всему видать, завис и не может выбрать между привычной опасностью — драконом, и неведомой новой напастью.
— Ты, коли подраться решил, иди себе, добрый молодец! — ласково напутствует Макошь: — Во зеленый луг гуляти, мураву топтати. Богатырствуй, пока молодой. А ты тут с Катенькой побеседуем маненько.
Как она странно… речь ведет, удивляется про себя Катя. Будто притворяется. С прежней Саградой богиня судьбы разговаривала без всяких там былинных интонаций. Ах да, с Кэт она и говорила не по-русски. А как? По-английски? По-испански? Не вспомнить теперь, ничего уже не вспомнить. У Макоши глаза серые, точно осенняя хмарь, вокруг круглых зрачков серебряная корона — две луны в полном затмении, волосы надо лбом сияют, словно церковный купол. Хозяйка нави берет катины руки в свои и ведет ее к дверям, как ребенка, легонько толкает в плечо: смотри. Это все для тебя.
За домом больше не запущенный сад с усталыми от жизни деревьями, нет, там песчаная арена, похожая на римский цирк, песок, принявший много крови и готовый принять еще. Их сторона — Sombra,[134] и участники боя кружат по стороне Sol, будто танцоры пасодобля[135] в лучах прожектора. Третья терция, терция смерти,[136] вся удача зверя потрачена и в игру вступает убийца.
Только убить ему предстоит не быка.
И Катерина будет на это смотреть, уже смотрит. Стоит истуканом, точно мидасово воплощение триединой богини, всё обращающее в золото: золото кос на ее голове, золото песка под ее ногами, золото света, текущее на нее с небес. И в этом море блистающего золота — две замершие фигурки тусклого серебра: серебро чешуи на ящеричьих боках и серебро доспехов, неспособных защитить от судьбы.
133
В ацтекской мифологии творение Ометекутли и Омесиуатль, морское чудовище, имевшее облик одновременно рыбы и крокодила. Описывается, как тварь, покрытая голодными ртами. Боги Кецалькоатль и Тескатлипока сотворили мир из ее тела, разделив его на несколько частей: голова превратилась в тринадцать небес, туловище в землю, а из хвоста получилось девять преисподних Миктлана —
134
Так как солнце в основном светит на одну сторону арены, эта сторона называется «Sol» — солнце. Сторона, находящаяся в основном в тени, называется «Sombra» — тень —
135
Испанский танец, имитирующий корриду. Партнер изображает тореро, партнерша — его плащ или мулету, иногда — второго тореро и совсем редко — быка, убитого финальным ударом. Музыка пасодобля сопровождает процессию перед корридой —
136
Коррида делится на три части (терции, tercios), две из которых — терция пик и терция бандерилий — включают «испытания» (suertes, буквально — удача, судьба, вариант; иногда каждую из фаз корриды тоже называют suerte) —