А как менять, когда ты правды с детства боишься — любой, даже самой пустячной, не раздумывая, подменяешь ее ложью? И продолжаешь жить, трясясь от ужаса при мысли о разоблачении.
Ведь что такое правда? Это отказ, отказ и отказ. И злость в ответ, и слезливые упреки, и вечный бой за каждое сказанное тобой «нет», и чувство вины, сопящее в ухо: ну зачем ты так? ну что тебе стоило? К чертям собачьим такую правду. Пускай приходится запоминать сотни выдуманных фактов, сотни стандартных отмазок, лишь бы не выдать простой истины: в руки я не дамся. Не позволю собой обладать. Буду улыбаться и кивать, слушать и отзываться, и казаться легкой добычей, но в один далеко не прекрасный момент вытяну руку перед собой, толкну в грудь — а ну назад! Не подходи. Ты и так уже слишком близко, хочешь, чтобы стало ближе некуда? Нет. Тебе придется остановиться на этом рубеже, видеть, но не владеть.
Ответ предсказуем: обида. Из которой, как известно, ничего хорошего не родится. Только желание отомстить, причинить боль, изломать в щепки, но присвоить. Желания маленького ребенка во взрослом, сильном теле — опасная вещь. Надо уметь прятаться от них за броней лжи, если не хочешь, чтобы тебя сломали.
Вторая капля срывается с ножа и падает на корень языка, проскальзывая сразу в горло. И вот она, правда, встает перед Катей, простая и жгучая, как кислота.
А ведь ты только и ждала, пока тебя кто-то присвоит. Не хотела, но ждала. Чтобы совершить поворот от ненужности к нужности. И понять, что ненужность — самое то для тебя. Незначительность, невидимость, непотребность — от слова «потребление», ни от чего другого. Привыкла, что никому ты ни для чего и тебе никто ни к чему. Обуютилась в этой непригодности, точно в старом, пропахшем хлоркой и потом одеяле. Тело почти превозмогло сопротивление души, почти заставило поверить: таковы они, путь земной и путь сокровенный, видны от края до края, выпрямлены и выровнены — знай себе шагай, ать-два, не сбои.
Катерина обмякает в хватке Тьмы Хошех, впитывая правду, которой поит ее мозг Пустота Боху: когда ты станешь тенью себя, а тень станет тобой, от вас обеих не останется ничего, словно от сложенных чисел, отрицательного и положительного. И снова у Люцифера будет только Лилит, и только Самаэль. Никаких зверей, вышедших из моря, никаких попыток урвать счастья на стороне, адская, ненарушимая верность, истинный брак, истинное братство, заключенные на небесах — навечно.
Такова она, правда ангелов. Убивает лучше ножа. Глаза Катерины закатываются, она ждет третьей капли и почти жаждет ее.
Вот она, играя всеми красками заката, ползет по долу[82] к острию, неся избавление от бремени духа и плоти, раскрывая двери в небытие.
— Замри, — зло выдыхает кто-то за катиным плечом. — Ниацринель! Ко мне, раб.
И третья капля испаряется с зазубренного клинка, не нанеся последнего удара. Катя по-прежнему жива, некошерная шхита[83] прервана — вот только кем?
Не стоит врать себе, будто не понимаешь, кому обязана жизнью. Катерине не нужно оборачиваться, чтобы знать, кто стоит за ее спиной. Но как только хватка матери демонов отпускает катеринины локти, а нож Самаэля больше не касается щеки, Саграда смотрит через плечо. И видит Мурмура, держащего Нааму за глотку, приподняв над землей на вытянутой напряженной руке. Пальцы сына впиваются в горло матери с такой силой, что темная кожа на его руке и на ее шее наливается белизной. Катя впервые замечает: тела матери обмана и хозяина нганга одного оттенка, напоминающего сиреневые ягоды неспелого винограда, терпкие и упругие. Сейчас они выцветают в серый, становятся плоскими и бестелесными, словно старые фотографии.
— Отпусти ее, — шелестит Самаэль. — Отпусти, щенок.
— Сперва отпусти жену моего отца, старик, — рявкает Мурмур.
И только тут Катерина осознает: все это время зазубренный нож ангела смерти маячил в опасной близости от катиной яремной вены. Выходит, ради спасения своей второй матери (то есть тещи… и мачехи заодно) повелитель нганга взял в заложники свою первую мать. Если бы Кате пришлось выбирать между ними двумя, она бы точно выбрала не себя. Саграда не сделала Мурмуру ни единого одолжения. Если не считать того, что отдала ему свою дочь. Которая и так, строго говоря, была его.
82
Желоб, продольное углубление на клинке, облегчающее вес оружия, но позволяющее сохранить его прочность —
83
Шхита кошерная — ритуальный забой млекопитающих и птиц для еды по всем требованиями кашрута. Животное должно быть забито «с уважением и состраданием» шохетом, прошедшим специальную подготовку. С некошерной шхитой сравнивают то, что проделывает Самаэль с грешниками —