Потом мы пьем на кухне кофе.
— Ты права, женщины, кроме тебя, у меня есть, — говорю я, глядя в грустные глаза Ларисы. — Я всех вас боготворю. За каждую из вас душу отдам. И это чистая правда!
Она печально склоняет свою красивую головку. Тихо произносит:
— Верю, что ты говоришь правду.
— Стараюсь не врать, — мягко улыбаюсь я. — Особенно женщинам, которыми дорожу.
Очарованный исходящим от тела Ларисы ароматом, я усаживаю ее к себе на колени и начинаю пылко гладить и тискать. Я любуюсь ее шеей и грудью, жадно целую их, стараясь не оставлять засосов.
Чуть позже, обнявшись, мы лежим в спальне на кровати. Лариса гладит мои плечи. Я глажу ее бедра. Затем принимаюсь за нее всерьез. Целую всю, начиная, как обычно, с шеи. Мои губы настойчивы и требовательны, но нежны и бережны, они умеют ласкать.
Пассивность Ларисе не свойственна, и уже через несколько минут она в свою очередь берет в оборот мое тело. Берет надолго и без слов. И правильно, зачем болтать? Слова нужны только фригидным и импотентам. Полноценным, горячим они ни к чему.
Мы занимаемся любовью пылко и страстно, как молодожены.
Отсчитывая, минуты, громко тикают часы на стене.
…Утро. Рассвет. Мраморные бедра Ларисы. Господи, куда я смотрю, ей же, бедняжке, холодно! А она дремлет, подложив руку под голову и причудливо изогнувшись.
Я размышляю: пойти на кухню, выпить рюмочку, сварить кофе и тогда уже разбудить Ларису? Или лучше сейчас разбудить? Ведь ей на работу. И мне…
Ладно, сначала рюмочку. Для поднятия тонуса. А уж опосля…
На работу мы, конечно, опоздали. Я звоню шефу, нагло вру о плохом самочувствии и падаю на койку. Меня так и тянет под крылышко Ларисы, мне кажется, что мы еще не сполна насытились друг другом. Через час, уткнувшись носиком в мою грудь, она опять засыпает.
Я бужу ее не сразу, даю время отдохнуть.
— Милый, ты счастлив? — едва открыв глаза, спрашивает Лариса и сладко потягивается.
Я с вожделением смотрю на ее обнаженное тело.
— С тобой — всегда!
Лариса, сияя белозубой улыбкой, протягивает ко мне руки. И как теперь нам объясняться на работе?
Я появился в редакции около полудня. Секретарша возникла в дверях кабинета сразу, как только я вошел и плюхнулся на стул.
— Вот, это передал тебе какой-то узколобый тип! — она бросила на стол конверт.
Я с интересом взглянул. На титульной стороне корявым, причудливым почерком была нацарапана моя фамилия. Ага, хозяин мельничного комплекса Дмитрий Краско рассчитался за вчерашнюю услугу. Что ж, очень даже кстати. Я сунул конверт в карман пальто. И весело взглянул на Машу. Сегодня она была одета в сиреневую юбку и желтую кофточку, опять же с глубоким декольте. Почему-то смущаясь, секретарша потупила взор.
— Хочешь кофе? — спросил я, перебирая бумажки на столе. — Приглашаю на чашечку в кафе.
— Прямо сейчас? — удивилась секретарша и, как сопливая девчонка, шмыгнула носом.
— Нет, конечно! Сходим позже, — уточнил я, изображая вежливое безразличие. — Сначала зайду к шефу, потом допишу статейку. Ну, а часа через полтора можно и в кафе. Устраивает такой расклад?
Маша согласно кивнула и повернулась, собираясь уходить, Я остановил ее. Мне хотелось поиграть.
— Можно я тебя поцелую?
Секретарша, казалось, вот-вот зальется краской смущения. Она потрясла головой, будто хотела избавиться от наваждения. Потом подняла на меня взор.
— Зачем? — в ее голосе было больше любопытства, чем удивления.
— А вот просто так! — куражась, как пацан, отрубил я. И, проникновенно посмотрев Маше в глаза, поинтересовался: — Ты что же, из тех ханжей, которые считают поцелуй постыдным и обязательно к чему-то обязывающим?
Секретарша в нерешительности скрестила руки на груди, обдумывая, видимо, мой вопрос. Я изучающе смотрел на нее.
— Нет, — наконец произнесла она принужденно.
— Ну вот! — победно воскликнул я и, неторопливо поднявшись, подошел к ней.
Маша подняла голову. Глаза — полузакрыты. Я потянулся губами к ее трепетным губам. Но вдруг передумал и, уклонившись, припал к белой груди.
Секретарша мгновенно вырвалась.
— Бандит! — рявкнула она и убежала.
Когда с грохотом захлопнулась дверь кабинета, я тихо рассмеялся: вот недотрога выискалась!
Минут через пятнадцать, все еще смущенная и рассерженная (или мне показалось?), Маша позвала меня на беседу к шефу.
Больше я к ней не приставал, рассудив, что на один день заигрываний уже вполне достаточно. Мы чинно попили кофе в «Элеганте», поговорили о погоде и свойствах косметики «Эйвон».
Ночь я снова провел у Ларисы.
Ивановка — заспанное, пустынное село. Улица, покрытая застиранной простыней снега; распахнутые ширинки дворов; неласковый прищур подслеповатых окошек; да простуженная ругань собак.
Идти недалеко. Вот и он, дом Авдотьи-кошатницы. Теперь уже покойной. У зеленых ворот — затасканная ветром осина. Возле нее — намертво вкопанная в землю скамейка. Двор чистенький, припорошенная снегом гравиевая дорожка ведет к веранде. Хатенка низенькая и длинная. На улицу смотрят три окна — типичная болгарская постройка. Здесь, в степях Северного Приазовья, болгар много. Переселились сюда, кажись, еще во времена императора Российского Александра-второго.
Я постучал в выкрашенную суриком сосновую дверь. Тишина. Постучал еще. За дверью послышались легкие шаги, что-то зашуршало. Затем заскрипели петли. На пороге появился старик. Невысокий, но довольно крепкий. Узкие щелки глаз, приплюснутый широкий нос, кустистые, припорошенные снегом брови. Лицо тщательно выбритое, на щеках — глубокие бороздки морщин и ни румянца. Щеки почти пепельного цвета. Совершенно седые длинные волосы собраны в пучок на затылке. Одет старик — проще некуда: серые брюки в темную полоску, телогрейка — наспех сшитая козья шкура, засаленная на животе и груди. Зато рубашка, как подвенечное платье невесты, рвет глаза белизной.
— Здравствуйте! — вежливо улыбнулся я. — Понимаю, что незваный гость хуже разбойника, но, может, уделите мне немного времени?
Хозяин пошевелил белыми лезвиями губ и внятно, с мягким акцентом азиата произнес:
— Прошу в дом, мил человек! Гостям я всегда рад.
Он пропустил меня в веранду, прикрыл входную дверь. И, ступая легко, как юноша, последовал за мной.
Прихожая. В деревенских хатах она же — и светелка. В хате жарко натоплено.
Я не успел переступить порог, как навстречу вальяжно выплыла серая кошка, ленивая, как разжиревшая домохозяйка. Подошла и легла у самых моих ног. Пришлось переступать.
В комнате — обычная сельская обстановка — топчан, стол, три стула. В углу — столетний комод, на нем — допотопный ламповый телевизор. В противоположном углу — тумбочка, покрытая белой кружевной скатертью. Над ней висит большая икона Спасителя, прибранная вышитым украинским рушником. Перед иконой горит лампада, покачиваясь на почерневшей цепочке, прибитой гвоздем к потолку.
До одури пахнет травами. Кажется, это чабрец и полынь. Да вот они, травы! Их целая охапка, засушенных, разбросана возле тумбочки.
— Садись, пожалуйста! — старик пригладил волосы смуглой, жилистой рукой. И на миг исчез в соседней комнате, должно быть, кухоньке.
Появился оттуда с чайником в одной руке и чашками — в другой. Поставил на стол.
— Будем пить чай! С травами, — растянутые губы старика, вероятно, означали улыбку.
Я присел на стул, снял с плеча сумку и опустил у ног.
— Мне неудобно тревожить вас, но говорят…
Он суетливо махнул рукой:
— Знаю, знаю, что обо мне говорят!
— Простите, как мне вас величать? — почтительно осведомился я, принимая из рук деда чашку с красноватым дымящимся варевом, которое наполняло комнату густым, ни с чем не сравнимым ароматом.
— Я Устин! Алтай знаешь? Я оттуда приехал, — старик неторопливо набивал большую деревянную трубку чем-то серым, доставая его щепотками из кожаного кисета, пристегнутого булавкой к поясу. Серое вещество напоминало табак, смешанный с измельченными травами.