Но вскоре его вновь арестовали и сослали в Лышегорье.
Дмитрий Иванович был человеком скромным, невидным, с тусклым, бледно-белым лицом, словно солнце лучами своими его никогда не касалось, и румянца не положило, и ранних, мелких морщин не разгладило. Только ростом он был велик, сухой и костлявый, а вид имел складный, в шаге был гибкий, подвижный. Одежду носил простую, теплую. Зимой, как и все лышегорские мужики, предпочитал малицу оленью и оленьи пимы, а летом, в сухую пору, — длиннополую ситцевую рубаху навыпуск. И ходил чаще босой, будто впрямь мужик, да и только.
Жили оба ссыльные в добром согласии, но люди сразу отметили немалую разницу между ними.
Грузинец был нраву общительного. Легко и быстро перезнакомился со всем Лышегорьем, ходил с молодежью на вечеринки, лихо отплясывал в кругу, играл на гармошке, пел грустные песни на своем языке, был неугомонным в разговоре. Говорил по-русски бегло, как многие инородцы, долго жившие в больших русских городах. Иногда, будто умышленно, смешно и нелепо коверкал слова, что его ничуть не смущало, не сдерживало в разговоре. Он чувствовал, что ошибается, но ошибки свои выдавал за некую оригинальность, украшающую его живую, остроумную речь.
Жил он по возрасту своему пылко, полный легких, безобидных увлечений, ухаживаний. Охотно был принят в круг лышегорской молодежи. Ровня им по возрасту и свой по интересу к жизни, радостям земным. Но в памяти людской почему-то имени его не сохранилось. Прокопий Васильевич, как самый памятливый из всех, называл грузинца Видови и говорил, что человек он был христианский, крещеный. Возможно, и так, кто теперь оспорит это, время ушло…
А Дмитрий Иванович поначалу скучал, ходил тоскливый, видно, нелегко ему было после петербургской стремнины привыкнуть к лышегорской оглушительной тишине и глади. На вечеринках он не появлялся и по гостям особо не ходил. Но чувствовалось по всему, что к товарищу своему он относился сердечно и был крепко к нему привязан душой.
К зиме отец Дмитрия Ивановича добился, чтоб сыну в Лышегорье разрешили высылать книги. И стал он получать целые ящики, тяжеленные, руки отвиснут, до того они были набиты книгами.
Поп Василий без особого пристрастия осматривал литературу, требовательности большой не проявляя, чтоб только формальность соблюсти.
Обложившись книгами, Дмитрий Иванович ожил, повеселел, стал разговорчивее и даже приятнее в обхождении, вроде бы вся сухость и сдержанность его пропали. Но теперь уж совсем засел в доме и даже на охоту стал ходить реже. Так время и шло у него в трудах книжных, праведных, сменяя весну летом, а осень — зимой.
Только скоро приметили в деревне, что с появлением жильца что-то изменилось в Лиде. Стали говорить, мол де, наряды ее обновились. Сарафаны живописнее прежних стала она носить. Говорили, что лицом-де посвежела, в глазах появился мягкий, нежный блеск внутреннего удовлетворения и ровного душевного света. Опять же веселая улыбка не сходила с уст, словно не была она солдаткой, подавившей в себе гнетущую страсть плоти. Приметили, будто бы глаже, степеннее стала походка ее, без прежней девичьей угловатости и резкости в шаге.
И бабы нет-нет да и кинут в шутку:
— К чему бы это, Лидушка, такие перемены? Уж не влюбилась ли ты в постояльца своего, не мнешь ли с ним пуховую перинишку по ночам? Кто там за вами досмотрит, вдвоем живете, всякое может быть…
Она зардеет, смутится стыдливо:
— Да что вы, жонки, затеяли, господи-беда, нужна ли я ему, неуч деревенская? Что во мне такого есть, чтоб радость-утеху душевную он со мной нашел? Больно тихий да нелюдимый. Он и птицы осторожной с окна не спугнет.
— Ну-ну, не скажи, «забитая» да «неумелая». Да от тебя и граф не отказался бы, ходил как кот вокруг да около, лишь бы возле тебя ему греться да нежиться — и прыснут жонки, раскатятся в смехе озорном. — Только вот у нас графьев-то нету, не шлют их к нам почему-то. А твой-то жилец вот хоть и тихий, да по глазам видно, бес, поволока у него вот какая томная, приманчивая, так и тянет к себе. Гляди, Лидушка, не шали неосторожно…
Шутили они по-доброму, без ехидства непомерного, больше из желания ввести Лиду в смущение. Но нашлись и такие, что на веру слов ее не приняли, а ненароком по утрам, когда еще в печи огонь не загорался, наведывались по никудышной надобности и все зыркали, в своей ли кровати она ночь провела.
А бывало, что и в полуночи какая-нибудь не в меру любопытная баба настырно так шасть в комнату Лидиного жильца (двери в Лышегорье ни у кого никогда не запирались — ни прежде, ни теперь). Ну, извинится чинно, будто бы нечаянно, по недоразумению попала. Хотела, мол де, Лиду увидать. А сама мимо двери ее пролетела прямехонько. Так что всякое бывало, только такого особого, что могло бы дать повод для домыслов, никто из них не высмотрел. На том все и успокоились.