Вульф нашел, что это «предупреждение» лучше первого, потому что оно короче и в нем имеется пара удачных строк.
Я поверил ему на слово.
Сразу же после этого начался настоящий ад. Они полностью позабыли о «глупой шутке» и с воплями осаждали полицию и прокуратуру, требуя, чтобы Поль Чапин был немедленно арестован. Версия о самоубийстве Дрейера была начисто отвергнута.
Хиббард был перепуган не меньше остальных, возможно, даже больше, но он все же был против обращения в полицию.
Единственными, у которых, кажется, не развилась дрожь в коленях, были доктор Бартон и Леопольд Элкас, хирург.
Мы с Элкасом договорились встретиться в среду утром в девять тридцать, но я вышел из дома рано, потому что хотел заехать на Пятьдесят шестую улицу, чтобы посмотреть галерею Дрейера, где все это произошло.
Теперь это была уже не галерея, а книжный магазин. Пожилая особа с бородавкой около уха была со мной любезна и разрешила мне все осмотреть. Но немного было того, на что можно было посмотреть. Маленькая комната, где в среду вечером проводилось совещание, а на следующее утро было найдено тело мистера Дрейера, по-прежнему оставалась конторой.
Я позвал женщину, и она вошла в контору. Я указал на дверь в задней стене и спросил:
— Не могли бы вы мне сказать, не дверь ли это кладовки, где мистер Дрейер держал различные спиртные напитки?
— Мистер Дрейер?.. Ах... Это тот человек...
— Человек, который покончил с собой в этой комнате. По-видимому, вы этого не знали?
— Да, действительно...
— Благодарю вас, мадам.
Я вышел на улицу и сел в «родстер».
Леопольд Элкас был печальным человеком. Он был среднего роста, с крупной головой и большими руками, с суровыми черными глазами, взгляд которых уходил от вас не вверх, не вниз и не в сторону, а как бы в глубину его головы.
Он предложил мне сесть и заговорил:
— Понимаете, мистер Гудвин, я согласился встретиться с вами только из любезности к своим друзьям, которые меня об этом просили. Я объяснил мистеру Фаррелу, что не присоединяюсь к предприятию вашего работодателя и не буду оказывать никакой помощи.
— Доктор Элкас, я знаю, что вы и пальцем не пошевелите, чтобы дать материалы, изобличающие Поля Чапина. Но в деле Дрейера вы мой единственный источник информации из первых рук. Как я понял, второй человек, эксперт по картинам, возвратился в Италию.
Элкас кивнул.
— Мистер Сантини отплыл некоторое время тому назад.
— Значит, остаетесь только вы. Думаю, что нет смысла задавать вам множество хитроумных вопросов. Почему бы вам просто не рассказать мне, как это все было?
Он опять грустно улыбнулся.
— Полагаю, вам известно, что двое или трое из моих друзей заподозрили меня в том, что я солгал, выгораживая Чапина?
— Да-а... Это так?
— Нет. Я не стал бы ни топить его, ни выгораживать вопреки истине... История, мистер Гудвин, такова: вы, разумеется, знаете, что Юджин Дрейер был моим давнишним другом. В колледже мы учились вместе. До депрессии его дела в художественной галерее шли превосходно. Даже я изредка приобретал через него кое-что. Шесть лет назад я дал ему выгодный заказ на три картины Мантеньи — две маленькие и одну побольше. Цена была сто шестьдесят тысяч долларов. Картины были во Франции. В то время Поль Чапин как раз находился в Европе, и я написал ему, попросив посмотреть на картины. Получив его ответ, я и сделал заказ. Я полагаю, вы знаете, что в течение десяти лет Поль Чапин пытался стать художником. Его картины были интересны, но не хороши. Мне говорили, что он потом нашел себя в литературе,— сам я романы не читаю.
Картины прибыли в то время, когда я был завален работой и не мог заняться тщательным изучением. Я получил их и оплатил стоимость. Но с самого начала они не приносили мне радости. Сколько раз я пытался уго? ворить себя, что они великолепны, но, поглядев на них, убеждался в противном. Поначалу я не подозревал подделку, просто я не мог с ними свыкнуться. Но несколько замечаний, сделанных специалистами, заставили меня задуматься. В сентябре, более двух месяцев тому назад, в нашу страну приехал Энрико Сантини, который знает Мантеньи не хуже, чем я знаю человеческие недуги. Я попросил его посмотреть на мои «шедевры», и он заявил, что это подделка. Более того, он сказал, что знает источник их происхождения — безусловно талантливого мошенника в Париже — и что совершенно невозможно, чтобы какой-либо солидный комиссионер мог бы попасться на эту удочку.
Мне думается, что именно эти пять лет внутренней борьбы с картинами более, чем что-либо иное, заставили меня действовать так, как я это сделал с Дрейером. Обычно я бываю очень слаб в проявлении неудовольствия и тем более жестокости, но в этот раз во мне колебаний не было. Я сказал Юджину, что желаю немедленно вернуть ему картины и получить мои деньги обратно без замедления. Он сказал, что у него нет денег, и я знал, что это правда, так как на протяжении последнего года неоднократно ссужал его значительными суммами. Однако я настаивал, что он должен либо достать деньги, либо понести заслуженное наказание. Полагаю, что в конце концов я бы смягчился, но, к несчастью, в моем характере имеются своего рода заскоки: непонятно почему я делаюсь упрямее мула, проявляю невероятную решительность и не отступаю ни на шаг от своей позиции. Отрицательную роль сыграло и то, что мистер Сантини должен был вернуться в Италию. Юджин потребовал с ним встречи. С его стороны это было, конечно, блефом.
Мы договорились, что я с мистером Сантини и Полем Чапином приеду к нему в среду, в пять часов дня. Поль был приглашен, потому что он осматривал во Франции эти картины. Мы приехали. Обходительность Юджи...
Я прервал его:
— Минуточку, доктор. Поль Чапин приехал в галерею раньше вас?
— Нет. Мы приехали вместе. Я заезжал за ним в Гарвард-клуб... Обходительность Юджина причиняла мне боль, потому что ему не удавалось скрыть, как он нервничает. Руки его дергались, когда он смешивал хайбол... для нас, не для себя. Я был смущен, а потому резок и даже груб. Я предложил мистеру Сантини сообщить свое заключение, и он его сделал, как устно, так и письменно. Юджин возразил ему. Они заспорили. Наконец Юджин обратился к Полю, прося его высказать свое мнение, очевидно, он ожидал, что Поль его поддержит. Поль оглядел нас с улыбкой и сделал краткое, но весьма выразительное заявление. Он сказал, что через три месяца после того, как он осматривал картины, то есть через месяц после того, как они прибыли в Нью-Йорк, он узнал совершенно определенно, что они были написаны Вассо, величайшим мошенником нашего века, в 1924 году. Этого же человека назвал мне и мистер Сантини. Поль сказал также, что он хранил молчание, потому что его привязанность и ко мне, и к Юджину так велика, что он не мог сделать шаг, который бы причинил неприятность одному из нас.
Я испугался, как бы Юджин не потерял сознание: он был не только поражен, но и уязвлен. Я же был так смущен, что молчал. Я, конечно, не знаю, обманул ли меня Юджин, будучи в отчаянном положении, или же он сам пал жертвой обмана.
Мистер Сантини поднялся первым, я последовал его примеру, и мы вышли. Поль Чапин шел с нами.
В полдень следующего дня я узнал, что Юджин покончил с собой, выпив очень большую дозу нитроглицерина. Я узнал об этом, когда полиция явилась в мою приемную, чтобы допросить меня.
— Что заставило вас думать, что это самоубийство?
— Ну, мистер Гудвин...
Он вновь улыбнулся, но улыбка была еще более грустной.
— Неужели все детективы одинаковы? Вы же прекрасно понимаете, почему я считаю это самоубийством. Полиция пришла к тому же выводу, и обстоятельства подтверждают это.
— Но если вы согласитесь, что у каждого детектива всегда в голове имеется какая-то навязчивая идея, то вы знаете, в чем заключается моя. Имел ли возможность Поль Чапин подбросить таблетки нитроглицерина в бокал Дрейера? Вы считаете это невозможным?