Мне было трудно идти: рубашка присохла к спине, и при каждом шаге невыносимая боль рвала кожу. Ломило голову, как в угаре, а руки и ноги мозжило, словно их колесом переехало. Раньше, сгоряча, я не чувствовал боли, а сейчас она набухала во всём теле, как опухоль.
— Ты не робей, Федяха, — утешал он меня. — Оклемаешься маленько, мы Шустёнку отомстим: живого места у него не оставим. Максиму я много насолил, а сейчас придумаю такую казнь, что он и места не найдёт.
Мы вышли на улицу от прясла Паруши, и мне вдруг стало страшно. Я остановился и попятился, когда увидел густую толпу мужиков и баб у съезжей, которые галдели, как на сходе. Поодаль, у входа, стояла стройная гнедая лошадка, а на козлах таратайки с гнутыми чёрными оглоблями сидел молодой кучер в кафтане без рукавов. На горбатой насыпи выхода толпились ребятишки и девчонки.
Не успел я оглядеться и очухаться, как передо мной рухнула на колени мать и, рыдая, прижала меня к себе. Я вскрикнул от боли, вырываясь из её рук. Иванка закричал ей в ухо, словно она была глухая:
— Тётя Настя, не береди его, он весь избитый.
Мать вскочила и вместе с Кузярём повела меня к толпе. Мужики хмуро смотрели мне навстречу, а молодухи и девки — со скорбным и гневным любопытством. Стремительными шагами, с локтями на отлёт, всклокоченный, злой, подбежал к нам чернобородый Филарет–чеботарь. Он оттолкнул в сторону Кузяря и мать, подхватил меня подмышки и понёс в толпу.
— Вот вам! — крикнул он надсадно, тяжко дыша от волнения. — Глядите, как наших детей всякая сволочь калечит… До кого ни доведись!.. Чай, кулаки‑то у этого дуболома по пуду… Чего парнишке надо‑то? Да ещё плёткой порол… Видите, как разукрасил? Господин мировой, где такой закон, чтобы детишек терзать?
После всех событий в деревне он словно ошалел: порывистый, взвинченный, он весь горел от ненависти к начальству, к мироедам, к попу. Тогда он отделался побоями в стане и возвратился домой истерзанный, с переломом ребра. Он был мирской, но со староверами жил дружно. Попа к себе и на порог не пускал, а встречал его со шпандырем в руке. Вот и сейчас он совал меня направо и налево.
— Глядите, нате вам!.. В кровище весь парнишка-то… На кого напали с наветами!.. Кого мукам предали!..
Нас сдавили со всех сторон, но Филарет расталкивал локтями людей и нёс меня легко, как малыша. Яков горячо внушал что‑то горбатенькому, а Катя зычно и гневно кричала в толпе. Горбатенький пристально оглядел меня и резким голосом спросил:
— Кто из вас может сказать, что этот мальчуган способен на преступное озорство?
Толпа сразу замолчала, как будто этот голос изобличил её в какой‑то несправедливости. Филарет рванулся и к горбуну и к толпе и, задыхаясь от злости, заорал:
— Никто из нас, господин мировой, души не убьёт. Парнишку‑то зазря, по наговору да по злобе терзали… Из правильной семьи парнишка‑то… А поп со староверами воюет… Вот парнишку и выбрал, чтобы через него всех обесславить да завинить. Аль не правда? Эй вы, народ?
Он как будто обжигал людей своими выкриками, хотя толпа и без этого кипела и волновалась. Передо мною кишели и злые, и жалостные, и дикие глаза и раскрытые рты. Кричали и мужики и бабы все вместе—кричали гневно и требовательно. Горбатенький вместе с молодым парнем в деревенской рубахе и в картузе с голубым околышем стоял с закинутой назад головой и вслушивался в оглушительные крики толпы с недобрым лицом. Когда крики немного затихли, сзади толпы взъерепенился какой‑то мужик:
— У нас в селе, слава богу, грамотеев мало... А Федька — гораздый на письменность, он и наваракал, окаянный…
Горбатенький резко ответил на этот голос:
— На гадости грамотея не надо. На подлости и преступления только подлые души готовы.
Кузярь звонко, с дрожью в голосе закричал:
— Это поповский да Максимов прихвостень орёт… А напакостил Шустёнок, он не раз грозился… Его поп с отцом–готским подослали… Он же и свидетелем вызвался… И урядника зараньше вызвали…
Яков оттащил его за плечо и строго приказал:
— Ты, Ванятка, многс‑то не болтай, а то и тебя заарканят.
Но Кузярь озлился и взвизгнул:
— Я не вру, а истинную правду говорю. Я все их коварства знаю… Разве не Шустёнок зимой у учительницы книжку украл да Федяшке подбросил, чтобы нас с ним обесчестить?..
Молодой парень в студенческой фуражке взял меня из рук Филарета и хотел поднять рубашку, но я завизжал от боли.
Горбатенький тихо посоветовал ему: