Я ему подмигнул:
– …мы, работники прессы, не очень скромны и любим пошарить по углам.
Он зевнул.
– А кто это?
– Один тип, который играет в прятки.
– Не знаю такого.
– Говорят, он крутился тут вокруг.
– Вокруг кого?
– Мисс Пирл.
– Ах, так это он?
– А вы о нем слышали?
– Дурацкие грязные сплетни. Я им не верю.
– Почему?
– Из-за Марио.
– Марио?
– «Энд партнер».
Он показал мне афишу за спиной:
– Как ни крути, а кто-нибудь ее должен поймать после воздушной прогулки в двадцати метрах над ареной.
– Гм… Значит, не в ее интересах ссориться с коллегой?
– Не совсем коллега.
– Они женаты?
– Не думаю.
– Но спят вместе?
– Похоже.
– Он ревнивый?
– На его месте я бы ревновал.
– А может, и не ревнивый. Публика прежде всего. Понимаете, что я хотел сказать?
– Понятно.
– Похоже, что он смылся с…
– Кто смылся?
– Жакье.
– Жакье?
– Да, этот тип.
– С кем смылся?
– С мисс Пирл.
– А кто знает, я их на вокзал не провожал…
Он зевнул.
– Как бы там ни было, все осталось на месте. Труппа возвращается в полном составе… В конце концов Марио, может быть, и не ревнует. И если ваш тип набит бабками…
– А Марио к ним склонен?
– Все их любят, а Марио больше, чем кто-нибудь другой. Первую неделю он практически будет работать здесь задаром.
– Долги?
– А у вас их нет?
– Не сглазьте.
– Вы сказали это довольно странным тоном. А скажите…
Было похоже, что он проснулся. Но скука, которую выражало его лицо, не исчезла, а, наоборот, усилилась.
– Вы зарабатываете себе на хлеб тем, что собираете плетни и…
На этот раз его плохое настроение имело под собой хоть какую-то почву.
– Успокойтесь,– сказал я.– Если журналист ничего не знает, то грош ему цена, не правда ли? Я просто ищу информацию и принимаю ее к сведению. У меня нет абсолютно никакого желания писать на эту тему. Любовь и ненависть воздушных акробатов. Это пахнет мелодрамой и старо. Я ищу чего-нибудь пооригинальнее.
– Во всяком случае, если будете о чем-нибудь писать, не указывайте источник информации.
Он на минуту отвлекся, рассматривая портрет клоуна с высоко поднятой бровью.
– Понимаете? Я тут сидел и скучал. Потом приходите вы. Я бросаюсь на возможность убить какие-нибудь четверть часа. И болтаю, не имея на это права. Это не моя комната, и я не уполномочен держать связь с прессой. Я сижу здесь только для того, чтобы отвечать на телефонные звонки во время отсутствия человека, который занимается этими делами, а также попридержать возможных посетителей до прихода того, кто им нужен. Но мне было так тошно!
Если действовать по принципу: откровенность за откровенность,– то я тоже мог бы ему признаться в узурпации звания журналиста, но я этого не сделал, учитывая возможность того, что на мое вранье он отвечал своим враньем. Настоящий цирк!
* * *В тот день Морис Баду не оставался в Национальных Архивах до закрытия. Он вышел гораздо раньше.
После беседы со спящим из Цирка я вернулся бродить по улице Франк-Буржуа и видел, как Баду вышел из гостиницы Клиссон.
Домой он не пошел, а двинулся по улице Архивов в направлении Сены. Это изменение программы не повлияло на мою. Я отправился следом за ним.
Он довел меня до БШВ[7]. Но не сразу. По всей видимости, у него был повод обмыть что-то, и он заходил во многие бистро, прежде чем дойти до магазина. Когда он туда вошел, я спустился за ним в подвальный отдел, где продаются инструменты, сантехника и предметы для садоводства. Там он приобрел различный инвентарь, среди которого я различил нечто вроде разборной кирки.
Он что, обнаружив один труп, собирается захоронить другой? Более возможный вариант: старые документы помогли ему установить местонахождение клада, и он готовится начать раскопки. В данный момент я не видел иного объяснения. В конце концов этот тип со своим лбом мыслителя должен знать, что делает, с другой стороны, возможно, клад на самом деле существовал… На улице Муфтар, в Сен-Вандрий, или еще где-нибудь. Кое-что могло быть, не правда ли?
* * *Я не стал звонить отцу, а продолжил свою вахту перед жилищем сына. Городские часы давно уже пробили полночь, когда он, наконец, вышел со своим неразлучным портфелем.
В этом пропитанном духом истории квартале, где каждый шаг вызывает какое-нибудь воспоминание, ночь, покой и легкий ветерок придавали улицам странную торжественность, и мне казалось, что я существую в какой-то иной, ушедшей эпохе.