Антонов (с любопытством). А вы здесь давно?
Ершов. Я? Без малого сорок лет.
Ксана (всплеснув руками). Сорок лет в этой дыре?
Ершов. Так точно, барышня. Не все ли равно, здесь ли жить или хоть в Париже? Совершенно все равно, здесь скверно, а в Париже, может, еще хуже.
Антонов. Извините меня, Василий Иванович, вы подошли к нам в комендатуре и так мило, так сердечно предложили гостеприимство чужим людям... Век не забуду. (Подносит платок к глазам.) Но ведь мы, собственно, и не знаем, кто вы. Сказали — Василий Иванович Ершов, а кто да что, не знаем. И почему вы здесь живете, в этом доме, тоже не знаем. Это что за здание?
Ершов. Это дом умалишенных.
Ксана вскрикивает.
Не пугайтесь, барышня. Те люди, которых называют сумасшедшими, — те люди отсюда эвакуированы три года тому назад, в пору нашего отступления 1915 года. С той поры здание пустовало. Ну а когда немцы заняли эти места, они реквизировали здание для комендатуры.
Антонов (не без легкого беспокойства). А вы, Василий Иванович?
Ершов делает свирепый жест, изображая буйно помешанного. Ксана вскрикивает, потом хохочет. Мужчины тоже смеются.
Ершов. Не волнуйтесь, я пациентом этого здания не был. Мог, конечно, стать, как вы, как она и как все, но по счастливой случайности не стал. Я был смотрителем дома умалишенных. А так как мне шестьдесят пять лет и я выходил за штат, то при эвакуации меня на Волгу не захватили. Это моя казенная квартира. Немецкий комендант разрешил мне тут остаться. На моей же квартире, где я прожил сорок лет, да «разрешил остаться». И на том спасибо. Мог и повесить. Спасибо, что не повесил.
Антонов. А что вы скажете, родной, о той мысли, о которой я вам говорил: если б нам тут поставить спектакль, а?
Ершов. Это в нашем-то местечке! (Смеётся.)
Антонов. Я думаю, будет сбор.
Ершов. Не будет сбора.
Антонов (с неудоволъствием). Ну, вы как будто, Василий Иванович, уж очень мрачно смотрите на вещи. У меня везде, куда я только приезжал, всегда бывал полный сбор.
Ершов. У нас не будет.
Антонов. Уж будто меня тут никто не знает?
Ершов (радостно). Ни одна живая душа. (Смягчается при виде огорчения Антонова.) У нас ведь дрянной народ, невежественный. А впрочем, может, кто-нибудь и придет. Начальство придет — щирые украинцы. Евреи придут: они любят наше русское искусство.
Ксана смеется.
Антонов. Хоть что-нибудь соберем, и на том спасибо... Но где же тут играть?
Ершов. Уж если затевать эту ерунду, то только здесь, в этом самом доме. Дом старый, от помещика остался большой зал с эстрадой. Крепостник-помещик имел тут домашний театр. Должно быть, посекал актеров. Может, так и надо было.
Антонов. А разрешат нам воспользоваться залом?
Ершов (радостно). Верно, не разрешат. Зал в двух шагах от кабинета коменданта. Он, подлец, скажет, что ему мешает музыка. Впрочем, может быть, и не скажет. Особенно если его попросит барышня.
Антонов. Ну а сколько с нас могут взять за этот зал?
Ершов. Кому же платить? Императору Вильгельму, что ли? Ему не нужно.
Антонов. Я думал, коменданту.
Ершов. Взяточку? (С сожалением.) Фон Рехов не берет: он миллионер. Если бы не был миллионером, брал бы, конечно... Так как же, господин, насчет ванны? Печь, верно, уже остыла.
Ксана. Горячая, как огонь.
Ершов. Не угореть бы от дыма?.. А может, мы сначала закусим? Ужин у меня в восемь часов. Я велел моей дуре пока приготовить легкую закуску.
Ксана. Я правду скажу: голодна как волк.
Антонов. Родной мой, мне совестно: столько хлопот мы вам причинили.
Ершов. Без хлопот на свете не проживешь. Я сейчас велю подать. (Подходит к двери и кричит.) Марина, подай живее, дура ты этакая, хамка!
Антонов и Ксана изумленно на него смотрят.
Вы не удивляйтесь: это моя кухарка за повара, она же камеристка. С ней иначе нельзя разговаривать. Она от рождения придурковатая и... барышня, не слушайте... эротоманка. Нельзя сказать, чтобы писаная красавица, но убеждена, что все мужчины от нее без ума и пристают к ней.
Ксана хохочет.
Не смейтесь, барышня, у нее этот пунктик, а у нас с вами какой-нибудь другой, вот вся и разница.