– Отчего ты скис? – спросила она.
– Ничего такого, тебе показалось. Он подвинулся, освобождая девушке место.
– Нет, ты скис. Я же вижу.
– Ну, немножко, немножко, – улыбнулся Глеб. – Это потому, что ты где-то пропала. Рассказывай, как ты? Выспалась после вчерашнего гуляния?
Он хотел обнять ее, но Линия не пустила его руку, и ищущие пальцы, лишь ощутив колыхание воздуха, замкнули пустое пространство.
– О да! – откликнулась она. – Я спала до обеда. А ты?
– И я, – посуровев лицом, кивнул Глеб. – Я тоже спал до обеда.
– Ты что, на занятия не пошел?
– Почему же, пошел. Там и спал.
– Бедненький! Ничего, ничего! Сегодня уж ты точно выспишься.
– Да, кстати. Пока ничто не помешало – напиши-ка мне свой адрес.
– А что может помешать?
– Да все! Все против нас, поверь. Будь иначе, мы встретились бы намного раньше.
– Ты так думаешь? Не знаю. Мне кажется, все случается ровно тогда, когда должно случиться. И я в прожитом ни о чем не сожалею, и ни от чего не отказываюсь. Все, что мое – мое. Вот так. Да, адрес, говоришь? Ну, если нужно…
– Конечно, нужно! – загорячился Глеб. – Почему ты так говоришь?
– Так. Ты все равно им не воспользуешься. Проводишь – и, как говорится, слава Богу! С глаз долой, из сердца вон. И из памяти, само собой, тоже вон.
– Напрасно, ох, как напрасно ты говоришь такое! Твои слова – ошибка, и ты в этом еще убедишься.
– Ну, хорошо, хорошо, раз ты так хочешь…
Она вырвала клетчатый лист из блокнота и толстым синим фломастером вплела тайну свою – как залог будущей радости – в легкую, быструю вязь букв.
– Дети! Кушать! – раздался со двора призывным колоколом голос Любкиной матери.
Стол под белой скатертью, покоробленной крахмалом, расставив брусья ног квадратом, ждал посреди двора, ближе к летней кухне. Долговременная точка круговой обороны для армии из десяти, как минимум, истерзанных муками голода едоков. И арсенал по центру – эмалированный таз вареников.
– Так с вишнями! С вишнями! – ублажая слух, зазывала хозяйка.
Жесткие, похожие на чешуйки листья крымской вишни рассекали воздух на соты прямо над головами. В порыве дерзости – просто шалости – дотягивались до причесок, кому лохматили, кому приглаживали. Из листвы, из своих ячеек, кое-где выглядывали перезрелые ягоды – черные глаза юга. Их было немного, и они казались подслеповатыми. Глеб улыбнулся: у Линии глаза северные.
«Бахчисарайский фонтан» изошел весь пеной, будто не пробку вышибли, а легкие ему прострелили пулей. Эх, сокрушался Глеб, надо было остудить.
– Ничего, – успокоил Сашка. – Это же чисто символический акт, исключительно для запаха. А для дела у нас свое есть, правда, Любочка?
На столе, как по мановению волшебной палочки, появился запотевший графин.
– Спирт как спирт, – поспешил определить напиток на вид Глеб. – И не скажешь, что виноградный. Девочки, конечно, воздерживаются?
– Нет, почему же? – возразила Линия. – Я буду. Немного. Чисто символично, как было сказано.
– Ну, – Любкина мать поднялась, держа перед собой полный стаканчик, – давайте выпьем на посошок. Приезжайте к нам еще, деточки. Хоть каждое лето приезжайте. Мы всегда вам рады будем.
Глаза Линии увлажнились, поплыли за стеклами очков. Она всхлипнула и, соглашаясь с тостом, отхлебнула из рюмки.
– Ой! Ужас! Ужас! – запричитала. Стекла покрылись влагой, сняв очки, Линия просушила их, и глаза. – Спасибо! А вы?
– Не могу, деточка, прости, не могу. А вы на меня не смотрите! Ешьте, пейте! Вот здесь еще компотик. А я, пожалуй, пойду, прилягу. Мне в ночную сегодня.
Ниспадавшую на плечи присутствующим вуальку сумерек прожигали горящие белки Сашкиных глаз. Исправляя положение, пробудилась под чепцом абажура лампа над столом. Круг сузился, пространство потемнело и надвинулось.