и заняли в Правлении
вакантные места.
А я им не препятствую
в безудержном стремлении.
Меня влечёт особая,
заветная мечта.
Я наблюдаю прения и жду,
храня терпение,
когда пройдёт какая-то,
ну, скажем, сотня лет,
и будущие критики
воззрятся с удивлением
и с неприкрытой завистью
на худенький скелет:
Мол, убежит от тления
такое поколение.
Поэзию, мол, делали
богатыри — не мы!
Да это ж череп Байрона,
ни более, ни менее!!
Давно у нас повывелись
подобные умы!
Он будет, без сомнения,
объектом поклонения,
скелет поэта Вегина,
как чудо из чудес.
Хозяин слышал о себе
совсем иные мнения,
но в благодарной памяти
нечаянно воскрес.
Века живёт Милосская Венера.
И будет жить.
Но только, чур, без рук!
(Сергей Галкин. Земное время)
Века прошли... И не предъявишь иска
Тем негодяям, что на горе нам
Сломали шею Н. Самофракийской
И В. Милосской дали по рукам.
Как хорошо, что сохранилось тело,
Не тронуто античною шпаной!
Я ем глазами то, что уцелело,
И нервно руки прячу за спиной.
«В лесу родилась ёлочка...»
Под Новый год из северной столицы
За елью, стройной, как горянки стан,
С которым лишь клинок один сравнится,
Я поскакал в далёкий Дагестан.
Не расцвести на снежных шапках саду.
С седых небес свергается метель.
Но и зимой весеннему наряду,
Как горцу конь, не изменяет ель.
Она вдыхает воздух круч спокойно.
Не ведали подлунные леса
Джигитов. Только зайцы в чаще хвойной
Да чёрно-серебристая лиса.
По пропастям летит, как по дороге,
Взнося меня на гребни диких скал,
Скакун неукротимый, быстроногий.
Рука сжимает дорогой кинжал.
Я нежно снёс красавицу под корень
И, опустившись на один из пней,
Два рога «Цинандали» выпил с горя,
Но о себе грустил, а не о ней.
В дни юности, как истинный мужчина,
Я крал невест в чадрах и парандже.
Сегодня ж недостаточна причина,
Чтоб обвинить аварца в грабеже.
Всё мне чудится
Русская рать.
И кучумится
Даль опять.
Всё схлестнулось —
И стон, и визг.
И кучумовцы катятся
Вниз.
(Александр Говоров. Курский соловей)
Мы, бояновцы,
День за днём
Справно
Летописи ведём.
Помню,
Игоревцы надысь
На кончаковцев
Поднялись.
Глядь,
Едва завершился бой —
Чингисхановцы
Прут гурьбой.
Только с юга
Наладишь фронт,
Как
Зашведится горизонт.
Лишь мамаевцы
Убегут,
Тохтамышевцы
Тут как тут...
Если всё описать
Суметь,
Можно просто
Окучуметь.
Зажмурюсь, руки широко раскину,
Но не взлечу — конструкция не та.
(Николай Година. Состояние)
Ошибочка в расчёты залетела.
А в чём и где — не знал я до сих пор:
И мысли обтекаемы, и тело,
И вместо сердца пламенный мотор —
А не взлететь. Механик долго слушал,
Вздохнул, провёл рукой по волосам
И выдал, как обдал холодным душем:
«Рождённый ползать... Понимаешь сам!»
...в жизни очень много
я ещё смогу.
Буду кушать овощи
и не пить вино,
выпрыгну при помощи
зонтика в окно.
(Глеб Горбовский. Черты лица)
Алкоголь в запрете.
Денег ни гроша.
К овощной диете
не лежит душа.
На второе выдали
тертую морковь.
Это не обидно ли?!
Холодеет кровь.
Не обед, а тризна.
Отнесу врагу.
Ничего я в жизни
больше не смогу.
Если кушать овощи
и не пить вино,
выпрыгнешь без помощи
зонтика в окно.
Разом стемнело. И вот на дороге
возле машины возник Пугачёв!...
Что ему нужно? Совета, привета?
Хлеба? Любви? От машины ключи?
Но Пугачёв, призаняв сигарету,
сделал затяжку и скрылся в ночи.
(Глеб Горбовский. Черты лица)
...Тронулись... Буря тотчас заревела.
Молнии грозно блистали сквозь мрак.
Дождь налетел. Гром гремел оголтело.
И на обочине вырос... Ермак.
Может, во мне он увидел опору...
Может, друзья оказались не те?!
Выжал кольчугу, нагнулся к шофёру,
время спросил и исчез в темноте.
Как из ведра между тем поливает.
Надо б наполнить заветный стакан.
Вдруг из-за леса, смотрю, выплывает
что-то знакомое... Разин Степан!!
Может, в ночи потерял персиянку...
Разве найдёшь теперь! Экая грязь!
Вот он подгрёб, занял хлеба буханку,
выпил стакан — и вперёд, помолясь.
Полночь надвинулась с боем курантов.
Вдруг словно сдуло и сон и тоску:
на повороте — Малюта Скуратов!
Надо, пожалуй, прибавить газку!!
Судно с подмостками схоже на вид.
Близок душе распорядок их общий:
Палуба — сцена, штурвал — реквизит,
И капитан — режиссёр-постановщик.
(Александр Городницкий. Берег)
Словно девятый бушующий вал,
Рында скликает всю труппу на шканцы.
Как репетиция, шумен аврал:
Треск декораций, погони и танцы.
Перекрывая и склянки, и шум,
Боцман-помреж ставит новую драму.
Главный механик спускается в трюм,
Как дирижёр в оркестровую яму.