В ту зиму село бушевало. Что ни вечер, в доме отца Александра сход. До зари спорили мужики. Спорили о том, как жить. Жить, как прежде, единоличниками или идти в «коммунию»? Волновали эти споры и нас, деревенских подростков. Без нас ни одно дело на селе не обходится, всюду мы суем свой нос. И тут, конечно.
Помню как сейчас свое первое посещение поповского дома. Меня, не видавшего до этого никакого жилья, кроме мужицкой избы, где дети возятся на полу вместе с ягнятами, поразила прежде всего чистота, необычность обстановки в доме отца Александра. Полы крашеные. На стенах — цветастые обои, портреты. Мебель красного дерева, с резными ножками; диваны и кресла обиты плисом. Сядешь на них и погрузишься, словно в пуховики. В гостиной — пианино, покрытое белым чехлом. Вдоль стен до самого потолка застекленные шкафы с книгами: библия, всякие евангелия, речения святых… Все, как одна, в кожаных переплетах, с золотым тиснением на корешках. Нас, мальчишек, эти книги мало интересовали. Написаны они были чужими, непонятными буквами, листы большей частью без картинок. Зато с какой жадностью копались мы в нижних ящиках шкафов, где находились журналы! Их было очень много, причем самых разных: и по-нашему написанных, и по-чужому, и с картинками, и без картинок. Нам больше всего понравился журнал «Нива». Годовые комплекты его были переплетены в толстенные книжки. Если завладел хоть одной такой книжкой, ты самый счастливый человек. В этой книжке целый мир: загадочные рисунки, стихи про зиму и сенокос, всякие рассказы; красочные обложки можно вырезать и наклеить на стены, а можно сделать из них карты. «Ниву» на что угодно можно променять. На рогатку, на самопал, стреляющий серой, соскобленной со спичек…
В библиотеке рылись не только мы, пацаны. Шуровали там и взрослые, выбирая книги по своему вкусу и разумению.
В ту зиму поповская усадьба походила на улей. Сюда со всего села свели мужики лошадей, коров, привезли в плетенках кур. Коровы и лошади не помещались в хлевах, они бродили по саду, вытаптывая клумбы и сгладывая кору с деревьев. Некормленые куры прыгали по балясинам веранды, сидели на штакетнике палисадника, на крыше дома. Зима, как назло, была вьюжная. Ежедневно по десятку их мерзло и дохло.
Ранней весной, едва началась капель, в село неожиданно вернулся отец Александр. Рассказывали, будто его привез сам председатель райисполкома. Правление колхоза тотчас же перебралось на село, в дом кулака Сучкова. Дворовые постройки поповского дома тоже к этому времени освободились — после «головокружения от успехов» в колхозе не осталось и десяти семейств.
Отец Александр отказался от священного сана и службы. Он стал потихоньку доживать свой век в разоренной, общипанной мужиками усадьбе. Поп был очень одинок. Бывшего его работника Кузьму произвели в колхозные конюхи. Кузе теперь нет дела до отца Александра. Правда, его жена и дети некоторое время помогали попу, чем могли. Но отец Александр был человек умный. Он понимал, что ждать благотворительности от людей, у которых семь ртов, трудно, и стал искать себе опекуна.
Ближе всех к попу был Игнат Старобин, служивший одно время церковным старостой. Игнат-то и посоветовал ему взять в дом Михея Лобанова. Михейка был тихонький, болезненный мужичишка, который невесть чем и как жил. До колхоза служил в работниках, у кого служил, там и жил и кормился. Последние годы он работал где-то под Ореховом на торфе. Оттуда вернулся со справкой, что болен падучей, а посему для колхоза не годный.
Вот этот-то Михейка Лобанов и поселился у отца Александра. Первым делом Михей порубил все засохшие ветлы, понаделал колья. Справил заново городьбу вокруг сада, разоренную за время хозяйствования «коммунальщиков», а заодно тихо-тихо отгородился и от Кузьмы. Соседу он оставил пустырь, заросший репейником, где возвышались горы глины — остатки поповской риги, а себе отхватил весь сад.
Тихий падучий оказался на редкость ретивым работником. Стемна дотемна возился Михейка в саду. Поливал, подчищал, окапывал. А как пошла ягода, то открыл потихоньку лавочку. Садов у нас в Липягах мало, а всяко случается: занедужит кто или полакомиться захочет, вот и идут к батюшке за вишней да за смородиной. Один деньжонок несет, другой десяток яиц завяжет в узелок. Отец Александр ни к чему не причастен. Сидит себе на веранде, книжки читает. Распоряжается всем Михей. Тот за все норовил содрать. Он и падалицы «за так» не выбросит, как, бывало, поп.
Осенью Михейка женился на дородной, засидевшейся в девках Катьке Старобиной. Ни свадьбы не было, ни гульбища — умел Игнат Старобин делать все тихо. Одни говорили, будто Игнат дал богатое приданое за Катьку, чтобы скрыть ее грех. Другие крестились, услышав это: бог с тобой, мол, соседка! Михей взял Катьку полюбовно. Они на торфу вместе были. Оттуда у них и любовь. Да Игнат не хотел пущать к себе беспорточного Михейку. А теперь все наладилось, вот он и просватал.
Не знаю, как оно было в самом деле, но осенью под кров поповского дома пришла новая хозяйка — Катька.
Катька была крупна, грубовата; Михейку, тщедушного своего мужика, могла пришибить одним ударом. Баба сильная, работящая, она все перевернула в доме. Катька нашла, что старому отцу Александру достаточно и одной крохотной комнатки, той, что по соседству с кухней. А сама с мужем заняла и горницу, и библиотеку, и столовую.
Отец Александр не протестовал.
Как-то зимой, в самый канун крещения, отец Александр умер. Бабы всякое судачили по поводу его неожиданной смерти. Но наш местный фельдшер определил, что у батюшки случился паралич сердца, и все успокоились. Приехала попадья, приехали дочки; отца Александра «с богом» похоронили. Прихожане вскорости позабыли своего бывшего попа; только изредка какая-нибудь старуха, проходя мимо поповского дома, перекрестится по старой привычке, да и то если поблизости нет новых обитателей дома…
Вот какими превратностями судьбы Кузьма Лукин и Михей Лобанов оказались под одной крышей.
Панихида окончилась. Ораторы сошли с крыльца. Все столпились у помоста, на котором стояли гробы. На некоторое время, как всегда бывает в подобных случаях, произошла заминка.
Наконец вперед вышла Катька Лобанова, неся над головой крышку Кузьмова гроба. Следом, взвалив на плечи самого Кузьму Ивановича, пошли Игнат Старобин, Бирдюк, Михей Лобанов и парторг Алексей Веретенников. Степана Горбаня бережно подняли на руки друзья-железнодорожники во главе с председателем.
Духовой оркестр вразнобой заиграл похоронный марш. Женщины зашмыгали носами. Дарья, жена Кузьмы, заголосила, и вся эта черная разноликая толпа, толкаясь, чавкая ногами по грязи, двинулась к кладбищу.
Кладбище — на выходе из села, за нашими кончановскими огородами. Дорога неровная, разъезженная. Всю осень по ней возили на станцию зерно, картофель, капусту. Луговина разбита; колеи, одна глубже другой, исполосовали всю пажу. Жгуты их, петляя, тянулись к горизонту.
Было ветрено, и холодно, и неуютно.
На кладбище чернели оголенные ракиты и вязы. Деревянные кресты сливались с частоколом изгороди.
Ворота погоста распахнуты. У самых ворот, в толкучке, меня кто-то взял под руку. Оглянулся: рядом со мной стояла Лида, наша «англичанка». Вместе с ней мы протиснулись сквозь калитку и, пропуская толпу зевак, отошли в сторонку.
В минуты грустных раздумий радуешься всякому участию. Я давно замечаю, что Лиде скучно в деревне. У нее нет в Липягах хороших знакомых. Девушка она романтическая, чуточку со странностями, как у нас говорят, «не от мира сего». Ей даже с учителями сойтись трудно. Большинство учителей у нас люди местные. Они в возрасте; у каждого хозяйство, дети — одним словом, свои заботы. Ей не к кому приткнуться. Она прослышала, что я что-то пописываю, получаю кое-какие журналы, и тянется ко мне. Все просит, чтобы я почитал ей, что пишу.
Но я так и не почитал. Однако, несмотря на это, она все же питает ко мне симпатию, хотя и знает, что я женат и что у меня сын…