Лузянин слушал не перебивая. Лишь когда мы, объехав яму недостроенного водопровода, повернули обратно и поехали другой стороной порядка, Николай Семенович спросил, указывая на дом с шиферной крышей:
— Колхозник?
— Нет. Это дом Василия Кочергина. Стрелочником на станции работает.
— Так. Продолжайте!
Не успел я досказать про Чебухайку, Лузянин снова коснулся моей руки.
— А этот? — и указывает на чистенький дом с террасой.
— Железнодорожник, — говорю, — на угольном складе работает.
— Ясно.
Лузянин не проявлял к этим домам никакого интереса. Но вот он увидел мазанку, стоящую одиноко, на отшибе. Ни кола вокруг дома, ни двора. Две-три курицы копошились в куче золы, перед окнами.
— Тут, надеюсь, не железнодорожник живет?
— Нет. Это дом Тани Вилялы, — сказал я. — Солдатка. Одна, без мужа, троих детей малых воспитала.
— Ничего, если мы заглянем к ней на минутку?
— Конечно.
Лузянин свернул с дороги к дому, привязал повод лошади за ствол чахлой ракиты, росшей с проулка, и, пригибаясь, первым шагнул в сенцы…
В нелегкое время пришел к нам Лузянин. Приди он летом — иное бы дело. Летом оно как-то веселей. Скот с утра до вечера на воле гуляет — в весе прибавляет. Что ни день, то сводочка в район: колхозом «Путь к коммунизму» сдано молока столько-то… Кормов заготовлено столько-то…
И люди летом будто при деле. А когда человек занят делом, то веселей ему; главное — некогда философствовать. Ведь все наши беды от философии! Как чуть появилась свободная минута, так сядет мужик, завернет козью ножку и начнет рассуждать. «Почему она, жизнь, такая, а не этакая… А нельзя ли извлечь из нее для себя пользу?»
В ту осень в Липягах, как никогда, мужики много философствовали. Одному лишь Лузянину было не до этого. А уж ему-то было над чем поразмышлять!
Кормов, дай бог, если до середины зимы хватит. Денег на счету ни копейки. Семян нет.
Все равно как собрался человек в дальнее путешествие, а ему вместо привычного костюма в последнюю минуту подсунули чужой, с пустыми карманами. Насчет костюма-то оно так и случилось у Лузянина.
Вскоре после его прихода к нам зима настала. Николай Семенович оделся по-простому, по-мужицки. Купил себе барашковый полушубок, катанки с галошами, кроличий треух с кожаным верхом. Тарантасик свой директор к кузне поставил: видать, договорился с Бирдюком о ремонте, а сам пересел на санки. И как сел на них, так, казалось, и не слезал вовсе. Выйдешь утром за водой к колодцу — глянь, а по дороге уже Ландыш бежит: трух-трух… Скрипят по снегу полозья. Иногда голос услышишь: Лузянин, сидя в санках, с кем-то разговаривает. Может, на ферме был, может, уговорил какого-нибудь «белобилетника» и теперь везет его на работу.
«Белобилетниками» Лузянин в шутку называл пенсионеров. Но он не над колхозниками подсмеивался, а над собой, называя себя не иначе как «председателем белобилетников».
Не знаю, как он мог еще шутить?
Другой в его положении ходил бы мрачнее тучи. Не хватало кормов, не хватало рабочих рук в хозяйстве.
Колхоз-то кто тянул? Старики и старухи. На них, можно сказать, все хозяйство держалось. Кто помоложе — сын там или дочь, — на станции служат, деньги, хлеб в дом носят, а старики и старухи в колхозе, минимум огородный отрабатывают.
Все по-хорошему шло до самой зимы. А тут, как сказал Лузянин про пенсию, старички и потянулись в правление:
— Николай Семеныч, правда ваша: в Уставе насчет пенсии записано, а ведь не помогает нам колхоз. Вот хушь я. С самого первого дня в колхозе. Семьдесят стукнуло. Больной к тому же.
— Ну что же, очень хорошо, — отвечал Лузянин. — Если вы честно работали, пожалуйста, напишите заявление. Правление обсудит.
Людям слова председателя очень по нраву пришлись. Непривычны были липяговцы к такому. У нас в колхозе кто считался передовым человеком? Кто за труд свой ничего не требовал. Взять хотя бы нашего отца: он сам за палочки всю жизнь бегал да к тому же хотел, чтобы и другие за мое поживаешь работали. А кто законы знал, свое начинал требовать, тому, бывало, сразу ярлык наклеивали: обыватель ты, и мещанин, и рвач…
А Лузянин никому таких слов не говорил. И себя никому в пример не ставил. Очутись на месте Лузянина наш отец, тот разошелся бы почем зря! «A-а, вам легкой жизни захотелось! — сказал бы отец. — А вы знаете, что я еще двадцать лет назад, с той поры как немцы мне всадили осколок в позвоночник, мог бы у государства на шее сидеть и ничего не делать! Но я отказался от пенсии. И по старости она мне положена. А я и этой не хочу. Хочу трудом хлеб свой зарабатывать. А вы?! Колхоз и без того весь в долгах. А вы требуете пенсию! Да как язык у вас поворачивается?..»
А Лузянин никому такого не говорил: ни. про раны свои, ни про возраст. Он сам каждого выслушивал; кому нужна была помощь — помогал.
Было б это летом, оно, возможно, меньше б людей толкалось в правлении. Глядишь, в огороде что-то надо поделать, да и в поле работы много. А зимой в поле делать будто нечего: в огороде снег лежит. Самое время пензию хлопотать.
И мужики хлопотали.
Соберет Лузянин правление, начнет прикидывать, кого куда послать, а ему в ответ:
— На ферме трое доярок осталось: все поприносили справки от врача, что у них руки болят.
— Елки-палки! — Лузянин озабоченно чешет затылок.
Напротив него сидит дед Печенов. Он один из немногих старичков, кто не захотел хлопотать себе пенсию. Дед не спеша извлекает табакерку, захватывает щепотку зелья и говорит:
— Были елки — остались палки… Да-а… — И, не договорив, трясет головой: —Чих-чих…
Одна опора осталась у Лузянина: коммунисты. Их немного у нас, но они — народ все молодой, крепкий. Большинство в армии, на фронте партийными стали. Человек пять их — у Бирдюка в бригаде. Механизаторы. Это народ работящий, ничего не скажешь. Но были и такие, которых бабы меж собой звали одним словом: «завы». Одних заведующих складами было три человека! И завгар был, и завтоком…
Лузянин быстро нашел каждому дело, и не начальствовать, а прямо в бригаду: компост из удобрений делать.
Лузянин понимал, что и это не выход. Выход в механизации. Взять хоть ту же ферму. «Елочка» еще год назад куплена. И работала немного. Но из-за неполадок ее забросили, так и не освоив как следует.
Лузянин посадил в санки Бирдюка — ина ферму. Целую неделю Бирдюк дневал и ночевал в коровнике, пока не наладил доильную машину. Зимой корма подвозить надо. А извозчиков мало. Опять председатель к Бирдюку па поклон идет.
Бирдюк подумал-подумал, трактор для подвозки кормов приспособил. Как захватит ДТ тросом целую скирду, так и тянет до самой фермы. Даже шапка снега с верху стога не свалится.
Всю зиму, почитай, только одни механизаторы и работали. Бороны, тракторы, сеялки чинят, семена со станции возят и сортируют, навоз с ферм вывозят.
Лузянин от Бирдюка ни на шаг. Часу без него не проживет.
Но беда в том, что и Бирдюк не все может…
Сижу однажды, проверяю тетради. Вдруг вбегает Марья, сестра моя, что на ферме дояркой работает, и, не поздоровавшись даже, кричит с порога:
— Андрюша, скорей беги на ферму! Мотор перестал воду качать. Бирдюк сказал, чтоб тебя позвали…
Я шубейку набросил на плечи и бегу в коровник. Прибегаю, а мотор уже отключили и отправили в кузню. Я — туда. Захожу в бирдюковскую мастерскую, а там полный консилиум собрался. Мотор стоит на верстаке; щетки отделены, якорь вынут; его держит в руках Бирдюк и что-то разглядывает. Слева от Бирдюка — Евгений Иванович, зоотехник, справа — сам Лузянин.
— Что стряслось, Яков Никитич? — спросил я.