Мы за тем и ездили, чтобы поглядеть на эти участки, выбрать наиболее удобные из них. Мы выехали сразу же после обеда. Побывали в Кочках, у Двенадцати родников, в Свиной Лужжинке и теперь, под вечер, возвращались домой.
У Лузянина были какие-то дела в правлении, и мы, не заезжая на конюшню, поехали на село. Еще издали я заметил, что у конторы стоит какой-то странный экипаж. У самого крыльца, загородив вход, чернел гусеничный трактор. А позади него — забрызганная «Волга». Николай Семенович не сразу разглядел машину. Я сказал ему. Лузянин оживился.
— Судя по всему — из области кто-то, — сказал он. — Свои-то небось должны знать, что теперь не время на машинах разъезжать.
Мы не спеша подъехали к правлению. Я поглядел на «Волгу» — она была привязана тросом к трактору. Пока Лузянин возился с Ландышем, я выскочил из санок — и в контору. В бухгалтерской, возле двери председательского кабинета, на табуретке сидел человек. Видимо, приезжий ожидал давно. На вешалке, у печки, висело его пальто и пыжиковая шапка. Судя по всему, начальник. «Но странный какой-то начальник! — мелькнуло у меня. — Тихий». Другой на его месте, не застав председателя, метал бы гром и молнию. А этот — сидит, уткнувшись в газету, и ждет. Приезжий, видно, не слышал, что я вошел, а может, не хотел подавать вида: не отложил газету. Из-под газеты виднелся добротный костюм и красивые, в тон костюму, носки. Руки у незнакомца были тонкие и белые.
Все это я рассмотрел за какую-нибудь минуту, ибо тут же вошел Лузянин.
— Сумерничаем? — спросил он и щелкнул выключателем.
Услыша голос Лузянина, незнакомец отложил газету и поспешно поднялся с табуретки. Я так и опешил: это был Василий Кузьмич Ронжин — бывший председатель нашего райисполкома.
Ронжин улыбнулся, шагнул нам навстречу и, потряхивая седой шевелюрой, пожал руки — сначала Лузянину, потом — мне. Рука у Василия Кузьмича была теплая и мягкая. Пожимая ее, я подумал, что сдал, постарел Ронжин. Василий Кузьмич работал в облисполкоме, потом одно время был у нас секретарем райкома, а когда районы укрупнили — его избрали председателем райисполкома. Года три он пробыл в этой должности. Имя его еще недавно гремело — не менее, пожалуй, самого Парамонова— нашего первого секретаря. При них район наш шел по всем статьям впереди других. Но вот уже года полтора, сразу же после загадочной смерти Парамонова, исчез куда-то и Ронжин. О нем ходили всякие слухи. Одни утверждали, что его исключили из партии за приписки и очковтирательство; другие уверяли, что он болен, и т. д.
И вот Василий Кузьмич стоял перед нами и, улыбаясь, пожимал нам руки.
— Проходите, — сказал Лузянин, открывая дверь своего кабинета. — И вы, и вы! — пригласил Николай Семенович и меня.
Я вошел в председательский кабинет следом за Василием Кузьмичом. Лузянин снял с себя полушубок, нагнулся к столу, включил лампу, бросил: «Садитесь!» — Однако сам садиться не спешил. Он прошелся взад-вперед по кабинету, покряхтывая и растирая руки; потом остановился возле теплой печки, прислонился к ней спиной.
— Ну и погодка! — проговорил Василий Кузьмич. — От самого большака пришлось тащиться на прицепе, за трактором…
— Да, весна ранняя, — отозвался Лузянин.
Они помолчали, и молчание это было некстати. Николай Семенович почуял это. Он прошел к столу и, протирая вспотевшие очки, поглядел, прищурившись, на Ронжина. Лицо Василия Кузьмича — некогда живое, подвижное, — теперь словно бы закаменело. На нем угадывалось лишь одно: растерянность.
Впрочем, может быть, мне так показалось, потому что и у Лузянина, как я заметил, не было обычной живинки в глазах.
«Он знает, зачем приехал Ронжин!» — подумал я. И как бы подтверждая мою догадку, Василий Кузьмич поерзал на табуретке и заговорил глухо:
— Николай Семенович… Вам звонили? Ну как вы — примете?.. Я сам напросился к вам агрономом, зная, что у вас есть вакансия…
Ронжин полез в карман за бумагой. Лузянин махнул рукой — дескать, к чему формальности! Однако бумагу все-таки взял; правда, он не стал ее читать, а положил на стол и, хлопнув по ней ладонью, сказал:
— Что ж, агрономом — так агрономом!
«Агрономом! Вместо Алексея Ивановича?!»
Как-то не по себе мне стало…
После смерти Алексея Ивановича Щеглова я часто думал об этом вот дне. О дне, когда в Липяги явится новый агроном. Ни одна перемена не воспринималась так болезненно, как эта. Ведь меняли же председателей, зоотехников, бригадиров… А агроном всегда у нас был один — Щегол. И почему-то казалось, что заменить Алексея Ивановича никто не сможет.
Долгое время липяговцы не могли смириться с мыслью, что Щегла нет в живых. Часто, собравшись на наряд или на какую-нибудь планерку, мужики вспоминают: «Алексей Иванович сказал бы: «Хочешь иметь урожай — пар не занимай!..» И Лузянин, зная, как уважают липяговцы мнение бывшего агронома, так и поступал: не занимал паров.
Так, значит, вместо Алексея Ивановича будет теперь Ронжин! Мне захотелось крикнуть во все горло: не смейте! Не смейте глумиться над памятью любимого всеми липяговцами Щегла! Уж лучше прислали бы какого-нибудь желторотого птенца из техникума — и то легче было б! Ну неопытен, ну в земле толка не знает, — но хоть не прикладывал руки своей к смерти Алексея Ивановича… А ведь Ронжин-то… Это ведь при нем районная газета травила Щегла, поносила его почем зря, сваливая на него все колхозные беды. И зачем Лузянин так поспешно сказал: «Что ж?..» Неужели нельзя было вежливо отказать Ронжину? Ведь не те нынче времена, чтобы навязывать специалиста против воли председателя?
Мне очень хотелось уйти, но Лузянин упредил мое намерение. Кивнув в мою сторону, он спросил у Василия Кузьмича: «Знакомы ли вы?»
— Знакомы… — сказал Ронжин. — Я ведь тут, Николай Семенович, года три секретарствовал…
— Мы еще раньше знакомы, — сказал я несколько жестковато. — Еще с тех пор, когда вы, Василий Кузьмич, сидели в кресле Салтыкова-Щедрина.
Ронжин глянул на меня и улыбнулся. Напомнило ли ему это начало его карьеры или он и в самом деле узнал меня, — не знаю. Но Василий Кузьмич впервые за все время разговора улыбнулся. Заулыбался и Лузянин.
— В кресле Салтыкова-Щедрина?! — удивился Николай Семенович.
— Не только Василий Кузьмич, но и вы тоже.
— И я?! Интересно. Расскажите.
Я коротко рассказал, как это было.
Как-то в самом начале моей работы в школе мы с группой учеников отправились в туристический поход по историческим местам области. В одном из Приокских колхозов мы отыскали редкостное стадо коров местной мещерской породы. Однако стадо это гибло от бескормицы. На обратном пути я зашел в облисполком, чтобы сказать об этом. Конечно, мне хотелось повидать председателя. Провинциалам всегда подай самого большого начальника! Правда, нас редко к ним допускают. И на этот раз секретарша, узнав, по какому я делу, провела меня к помощнику. Навстречу мне из-за стола, покрытого зеленым сукном, поднялся сухощавый, невысокого роста человек. На нем были галифе и офицерский китель со значком «Гвардия» на груди. Лицо у помощника — усталое, но открытое. Это располагало к откровенному разговору. Волнуясь, я сразу же выпалил насчет мещерок, что, мол, погибнут коровы! Помощник усадил меня к столу, — пообещал разобраться. Успокоившись немного, я огляделся. Кабинет как кабинет. Ничего особенного. Поразило меня лишь кресло, в котором восседал помощник. Кресло это скорее напоминало царский трон, чем принадлежность современного кабинета. Оно было с очень высокой спинкой; стойки спинки отделаны резным орнаментом; вместо подлокотников — львиные головы.
Я заметил в шутку, что-де кресло-то, поди, самого Салтыкова-Щедрина? Помощник удивился. «Почему именно Щедрина?» — спросил он. Я сказал, что у входа в это здание висит мемориальная доска, на которой написано, что тут в свое время, являясь рязанским вице-губернатором, работал великий русский сатирик Салтыков-Щедрин…